Сибирь в сердце японца - Кюдзо Като

На лесозаготовках.

Самый ответственный момент в процессе рубки дерева наступает, копа дерево падает. Если вы хотите, чтобы дерево повалилось в определенную сторону, то на расстоянии 10 см от основания необходимо топором сделать насечку глубиной 7–8 см. Затем следует начать пилить с противоположной стороны, тогда дерево обязательно падает в ту сторону, где насечка. Сначала дерево, которое простояло сотни лет, мужественно перенося холод, как бы пытается сопротивляться, но потом оно медленно падает и с шумом ударяется о землю. На пне остается красивый след спиленного дерева, где как бы начертано, сколько лет оно прожило. Видя, какое дерево было красивое, не можешь не испытать боли от того, что пришлось его спилить. Иногда кажется, что в дереве тоже живет душа. При падении дерева на голову военнопленных сыпались ветки и сучья. Иногда случалось, что они сильно ударяли людей.

Советские десятники обычно требовали, чтобы мы срезали дерево у самого основания, иначе пропадало много древесины. Мы же старались спиливать деревья как можно выше, потому что в этом случае нам удобнее было делать насечку. Оставшуюся часть основания также приходилось очищать и основательно обрабатывать для того, чтобы потом она не заражалась. Ветки мы сжигали на месте или несли их в лагерь, чтобы использовать как дрова. Спиленное дерево мы разрезали на пятиметровые бревна и, используя принцип рычага, катили в одно определенное место, где собирали весь полученный материал.

Во время работы за нами наблюдали со всех сторон около 10 конвоиров, которые периодически покрикивали: «Далеко не ходить!» Всего в лагере № 28 было около 40 конвоиров. Лагерь опоясывали три ряда проволоки, в каждом углу стояла вышка с часовым, один часовой стоял у ворот лагеря. Часовые на вышке у ворот дежурили круглосуточно, но они часто сменялись. Главным их начальником был младший лейтенант, бурят 27–28 лет с острым взглядом. Мы его не любили.

Как-то раз ясным майским днем, когда в тайге еще не так свирепствовали комары и мошкара, мы пошли пилить лес за 2 км от лагеря. Небо было голубое, а птицы пели и перелетали с одной сосны на другую. Радовала глаз свежая зелень березы и лиственницы. В тот день конвоиром у нас был русский сержант Токарев. Ему было 20 с лишним лет. На его красивом лице выделялись голубые умные глаза. От прочих охранников он отличался тем, что любил читать книги. Поэтому он пользовался уважением у японцев и русских.

Что касается русской литературы, то я был знаком с ней лишь по японским переводам издательства «Иванами». Я читал Достоевского, Толстого. О Есенине я впервые услышал в 1945 году именно от конвоира Токарева. Он знал наизусть несколько стихотворений Есенина и часто читал их. Особенно мне нравилось стихотворение, которое начинается словами «До свидания», оно было написано простым и красивым языком.

Как я слышал, в то время стихи Есенина в Советском Союзе не публиковали — считалось, что они не созвучны настроениям нового общества. Но я знал немало советских людей, которые любили поэта и декламировали его стихи. Из есенинских стихов мне больше всего нравились те, что были наполнены светом и озарены будущим. Или потому, что я чувствовал утешение в печали его мыслей, или потому, что я был молод и верил в будущее, моя душа откликнулась на стихи Есенина.

Конвоир Токарев знал несколько японских слов. Иногда он рассказывал нам что-нибудь интересное, смешил нас. По складу мыслей Токарев казался уже немолодым человеком, хотя, может быть, благодаря своему возрасту он хорошо относился к нам, пленным, понимал нас и сочувствовал. Во время работы наше настроение сильно зависело от конвоя, его поведение обусловливало нашу производительность труда. Когда дежурил конвоир Токарев, го мы работали заметно лучше. До чего же было велико значение начальника конвоя и того, как он себя вел!

В тот день, когда стало известно, что начальником конвоя будет Токарев, на наших лицах появились улыбки. Токарев разговорился со мной, я только начинал понимать по-русски. «Что получили в результате войны вы, и что мы, русские, получили в результате этой войны?! — сказал он. — У меня немцы сожгли дом, и я ничего не знаю о своих родителях и братьях. Вот и вас послали на войну капиталисты. Вы попали в Сибирь не по своей воле, а по воле тех, кто вас послал. Я хочу сказать, что от любой войны люди теряют больше, чем приобретают. Русские не любят воевать, не любят сердиться. Часто это объясняют бесчувственностью русских. Русский Иван терпелив, он может один, другой раз терпеть, в третий раз с трудом с чем-то согласиться, а в четвертый раз он уже непременно взорвется. Если он взорвется, то потом его понесет. Я уже хотел демобилизоваться — свой долг я выполнил, прошло уже 2 года с тех пор, как я мог бы уйти из армии, но меня никто не демобилизует. Вы, конечно, тоже хотите вернуться домой и, конечно, в ближайшее время туда вернетесь. Только не надо волноваться, не надо предаваться печали. Берегите свое здоровье, понемножку работайте в Сибири. Все со временем придет!»

Из этого разговора мне особенно запомнились последние слова Токарева: в них заключен особый философский смысл. «Все со временем придет!» — повторял не раз я в своей жизни.

* * *

Мы ждали, что вот-вот привезут обед. Поскольку место нашей работы находилось далеко от лагеря, еду нам привозили на телеге водовоза. Перед обедом очень хотелось есть, и ноги уже не двигались. Все с нетерпением смотрели в сторону дороги, откуда должны были привезти обед. Я подошел к Токареву и спросил: «Товарищ сержант, сколько времени?» Он посмотрел и сказал: «Без десяти двенадцать». Потом добавил: «Мэси, мэси», что по-японски значит «еда». Скоро привезли обед. Сержант Токарев разрешил нам собираться небольшими группами по пять-шесть человек, чтобы мы могли свободно пообедать. В тех случаях, когда командовал взводом бурят, о котором я уже упоминал, нас заставляли есть, собравшись в одном месте. После обеда некоторые легли, некоторые, чтобы покурить, начали крутить цигарки. Мы всегда мечтали о том, чтоб этот короткий, но приятный отдых продлился как можно дольше.

Обед привезли.

После обеда нас обычно заставляли строиться для проверки. Токарев стал считать. С утра в нашей группе было 60 человек. Но теперь троих не хватало. Как начальник конвоя, он перед выходом из лагеря расписался за всех военнопленных, нехватка хотя бы одного означала колоссальные осложнения. Пересчитали заново, но результат оказался тот же. Японский командир Ёсида обратился по-японски к нам: «Внимательно посмотрите, кого среди вас не хватает». Скоро выяснилось, что исчез Намикава Хачиро и солдаты Миано Дайсабуро и Танно Гоичи. Танно в тот день послали собирать мох, которым затыкали щели между бревнами для утепления жилищ. Меня охватил ужас: я вспомнил разговор, услышанный возле уборной. И тут же одернул себя: «Нет, не может быть! Очевидно, когда валили березу, они скатились в ущелье и заблудились». В лице Токарева появилась жесткость. Конвоиры бросились обыскивать окрестности. Одного из них послали доложить в лагерь. Мы же стали громко звать пропавших, но к нам возвращалось только эхо. Ёсида, не теряя надежды, предложил Токареву обыскать все вокруг. Однако Токарев отрицательно покачал головой и ответил: «Поиски — это наша работа. До особого указания всем оставаться здесь». Стало понятно, что все трое убежали. Не хватало и трех топоров. У меня защемило сердце: случилось то, чего я больше всего боялся. Ведь тайга — это тюрьма под открытым небом, разве могут беглецы выжить в ней, разве могут они выйти из нее живыми? Скорее всего они умрут от голода или станут добычей волков и медведей. Многие стали вспоминать о странностях в поведении этих трех. Кто-то видел, как однажды после ужина они с таинственным видом шептались между собой, а сегодня у них была слишком большой сумка и не известно, что в ней лежало. Все удивлялись: ведь Танно всегда был выдержанным, спокойным. Как он мог решиться на такой шаг?! Хорошо, если их найдут и не убьют при задержании.