Каким его запомнили - Олег Тарутин

Исчезнет, как и появилось: ниоткуда и в никуда. Он знал, что делает, что его ждет.

Геннадий Павлович добрался до больницы, отметился в регистратуре, раздобыл халат и направился через вестибюль к лестнице. Хирургия помещалась на третьем этаже.

— Геннадий Павлович, дорогой!

По каменным шашкам вестибюля, призывно маша рукой, весело спешил к нему Иван Семенович.

— Здесь я, здесь! Здравствуйте, Геннадий Павлович!

— Здравствуйте, Иван Семенович.

Пожимая руку Кошкина, Геннадий Павлович испытующе оглядывал его. Что ж, внешне вполне прилично: выбрит, бодр, улыбается жизнерадостно.

— Что ж вы не позвонили мне сразу, как в больницу попали? Ай-ай, коллега, забыли про уговор? — попенял ему Соловцев. — И почему вы тут, а не в палате?

— А надоело мне, Геннадий! — весело заговорил Кошкин. — Полна палата симулянтов: с утра смехи-шуточки, анекдотики. В козла режутся, радио гремит. Ни у единого человека ничего серьезного, а коечки пролеживают.

— Ну уж, — усомнился Соловцев, — так-таки все симулянты?

— Симулянты отчаянные, аки аз, грешный, — тарахтел Кошкин, искательно заглядывая в лицо Геннадия Павловича. — Прекраснейшим образом внизу поговорим…

Они встали у крайнего окна.

— Эк вас подвело, милый вы мой, — в голосе Кошкина неуправляемо зазвучали тоскливые ноты. — И если вы хоть немного со мной, дурнем старым, считаетесь, обещайте мне проверить сердце, а? Обещаете? Дайте слово!

— Проверюсь я, проверюсь, Иван Семенович, — улыбнулся старику Соловцев. — Я и сам собирался в ближайшее время. Мы еще потрудимся с вами во славу зелени, а?

— Еще как потрудимся! — восторженно подхватил Кошкин. — А мне тут симулянты мои анекдотец рассказали… Вы что, Геннадий? — прервался он, перехватив взгляд Соловцева. — Это наша Машенька-хромашенька. Гоняла на мотоцикле и ногу слегка повредила. Пустяковая травма.

Невысокая белокурая девушка, прелестная даже в безликой больничной байке, сноровисто переставляя костыли, скачками двигалась через вестибюль к лестнице. Правая нога ее, в гипсовом коконе выше колена, была слегка согнута. Девушка улыбалась чему-то своему.

— Посетителей проводила, безобразница, — ласково пояснил Кошкин. Весь день она вверх-вниз, вверх-вниз, каждый день у нее посетители, молодежь, хиханьки да хаханьки…

— Ну-ну. — Геннадий Павлович, повернувшись спиной к лестнице, чуть привалился к подоконнику. — Так что там анекдот?

И тут же толкнул его в сердце острейший сигнал беды, отчаянный немой крик о помощи.

Его он услышал раньше, чем деревянный скользящий стук по камню и вскрик нескольких человек в вестибюле.

Геннадий Павлович стремительно обернулся. На лестнице, на четвертой или пятой ступеньке, стояла та девушка с костылями, вернее — с одним костылем под мышкой, стояла в неустойчивой позе незавершенного шага.

Правый костыль, выскользнув, далеко отлетел по гладкому кафелю.

Девушка взмахнула лишенной опоры рукой, вытянула вперед шею, силясь перенести центр тяжести на оставшийся костыль, пытаясь удержать равновесие, отклониться влево и вперед, к перилам, но ее неумолимо влекло назад, и секунду-другую спустя она должна была с маху опрокинуться навзничь затылком, всем телом, она должна была расколоть о ступени гипс больной ноги.

Двое; видевших это, двое, сообразивших быстрее всех, бросились ей на помощь. Но и первый — курсант-моряк — не успевал помочь, никак не мог успеть.

Успеть тут мог только Геннадий Павлович.

С помертвевшим, серым, как больничный халат Кошкина, лицом, с раскромсанной болью в груди, удерживал он девушку, которая неумолимо клонилась, а теперь замерла в невероятном, невозможном положении. Еще прежде, провернувшись на костыле, вытянув шею, Машенька смотрела на Соловцева. Огромные ее глаза не отрывались от глаз Геннадия Павловича. И не испуг, не ужас расширил ее зрачки, а нечто несравненно более важное.

Словно бы запомнить что-то, постигнуть, понять, принять хотела она в эти мгновения.

Только бы хватило… каплю бы еще, чуть еще… Скорее, морячок!

А боли уже не было, кончилась боль, потому что боль — это жизнь, и она кончилась в тот миг, когда прыгнувший через ступени морячок подхватил девушку.

Геннадия Павловича мотнуло о стену. Съезжая по ней на пол, он ударился лицом о подоконник. Этого он уже не почувствовал, так же как не увидел рухнувшего на колени рядом с ним Ивана Семеновича, столпившихся людей, как не услышал отчаянного крика Машеньки, поддерживаемой курсантом.

Он летел сквозь безбрежный абсолютный мрак, где — ни звука, ни предмета, ни верха, ни низа, ни времени — только невообразимое тоскливое пространство мрака. Но в этом пронзительном полете он отделял себя от мрака и тоски, он ощущал себя каплей света, капелькой радости, искрой света и радости, которую не погасить. А впереди, за бесконечностью полета, был, он знал, радостный свет, и он летел слиться с ним — свое к своему…

Эпилог

Геннадий Павлович Соловцев похоронен на Парголовском — официально Северном — кладбище, в западном его конце, в секторе августовских захоронений. Найти его могилу сложновато. Впрочем, ориентиром может служить могила драматурга Спритьева — солидный и богатый памятник в виде двухтомника его произведений. Один том окаменевших пьес положен плашмя, второй поставлен на попа.

Любой покажет. Так вот — от двухтомника до высокой сосны и еще три могилы налево.

Памятника у Геннадия Павловича пока нет.

Все мы, очные и заочные его друзья, решили поставить памятник следующим летом, когда осядет земля. Набор памятников невелик, и остановили выбор на небольшой плите серого диорита, слегка утолщенной в головах. Мы сделали заказ, встали на очередь. Чтобы не портить отношений с кладбищенскими деятелями, мы оплатили и надпись. Но выбивать ее на камне будет племянник Вени Паклина, студент-мухинец.

Надпись простая: "Геннадий Соловцев, 1937–1980", а внизу — пропеллер. Пусть летал Геннадий Павлович на современных машинах, пусть. Пропеллер на могиле пилота — символ, уместный и в двадцать первом веке.

Изредка, сговорившись и созвонившись, мы собираемся у этой могилы. Галя Паклина всегда сильно плачет, и Вениамин утешает ее. Тамару у могилы Соловцева я видел только однажды — в день ее возвращения из загранкомандировки. Не стану описывать горя этой женщины, скажу только, что никогда прежде не видел я живого лица красивее и мертвее.

Несколько самых трудных для себя дней по приезде она прожила у Паклиных, потом вернулась к себе, на Орбитальную. Она очень любит Галю и Вениамина, привязалась к Ивану Семеновичу, по-видимому хорошо относится и ко мне, но вот на могилу приезжает одна. Так будет, я думаю, до тех пор, пока не подрастет дочь, которую она назвала Марией.