Повинная голова - Ромен Гари

Осенью 1966 года в крупных американских еженедельниках, выходящих огромными тиражами, публиковалась фотография «белого тики»: слегка ошалелое лицо Барона с надутыми щеками, словно он сдерживает приступ смеха или непреодолимый позыв к рвоте, возвышалось над цветочными гирляндами. Татен, не щадя себя, протестовал устно и письменно, хотя отлично знал, что ничего не добьется: Франция не могла пресечь попытки полинезийцев вернуться к своему прошлому, не рискуя подвергнуться обвинениям в колониализме. Епископ написал в Конгрегацию письмо, требуя кредитов на строительство новой церкви, чтобы бороться против возврата к язычеству.

Периодически Барон покидал свой алтарь, отправлялся в Папеэте и там чудовищно напивался, что имело единственным зримым результатом еще более глубокую отрешенность. Кон во время этих вылазок присматривал за ним, устраивал его в гостиницу «Гоген», в роскошный номер с балконом, выходящим на океан. Барон сидел там целыми днями, устремив в морскую даль бледно-голубые глаза с красноватыми прожилками. Кон подозревал, что он чего-то напряженно ждет и обшаривает взглядом горизонт в надежде, что оттуда явится настоящий великий и всемогущий тики, перед которым он сам мог бы склониться. Наверно, он чувствовал, что Человек не фигурирует в завещании Бога.

Но одна вещь необычайно удивляла Кона: поначалу он полагал, что, видя такой успех дела, Барон выйдет наконец из оцепенения и потребует свою долю барышей. Ничего подобного! Казалось даже, что он совершенно бескорыстен и ищет лишь какого-то загадочного внутреннего удовлетворения. Кон думал иногда, что этот прохвост действительно искренен в своем нежелании во что-либо вмешиваться и демонстрирует тем самым отказ сотрудничать со своим временем, с историей и с человечеством вообще, ибо это несовместимо с его достоинством. Барона приходилось кормить, мыть, одевать. Он не шел ни на какие компромиссы, не отступал ни в чем от своей изначальной установки. Кон несколько раз посылал ему молодых таитянок, но безрезультатно. Барон был непреклонен: он решительно отвергал все человеческое, даже в самых упоительных формах. Он как бы не жил, он самоустранился, положив себе закон неучастия, неукоснительного телесного и душевного воздержания. Объявили, что Бог умер, и человек решил не зевать. Место освободилось, кто-то должен был занять его. Барон не вел избирательную кампанию, не провозглашал себя сторонником того или сего, но его непроницаемое молчание, отрешенный вид, полное бесстрастие и категорический отказ вникать в проблемы этого мира делали его кандидатом номер один.

Иногда Кон подходил к Барону и давал ему пару оплеух.

— Ты издеваешься над нами, гад чертов!

Барон не реагировал.

— Сознавайся! Тебе мало обрядовой хижины? Может, ты хочешь, чтобы тебе построили храм?

Лицо Барона розовело — это можно было счесть признанием. Или следами пощечин.

Сидя на обочине в придорожной пыли, Кон размышлял о том, почему он постоянно думал с такой обидой о Создателе, как будто тот виноват, что Его не существует.

— Что с тобой, Чинги? Ты фью?

Слово «фью» означало по-таитянски грусть, тоску, ностальгию, скуку, усталость, отвраще-

ние — все неприятные состояния души.

— Отстань!

— Ты слишком много думаешь, Чинги, от этого тупеют.

Говорили, что в архипелаге Туамоту еще остались красивейшие необитаемые атоллы. Но Кон знал, что не способен долго выдержать на необитаемом острове. Ему необходим внешний враг. Жить наедине с собой было бы самоедством.

— Кон, мы прозеваем туристов. Бизьен нас убьет.

— Ладно, пошли.

Он встал. Меева вынула из волос цветок и заложила Кону за ухо. Кон взял ее за руку. Он любил чувствовать ее руку в своей, любил шагать с ней вот так по берегу Океана, с цветком за ухом. Если бы он только мог найти какой-нибудь далекий островок, без всякого сообщения с Таити… Но все равно рано или поздно они его отыщут. Если не французы и американцы, так русские или китайцы. Возможно, на его след уже напали. Они не позволят себе упустить преступника такого масштаба.

— Где мотоцикл?

Мотоцикл был там, где Кон его оставил, у стены. Он завел мотор. Меева села сзади, с корзинкой в руках. Они помчались.

Меева запела.

Она пела старинную песню о том, как небо полюбило землю, и об их печальном первом совокуплении, прерванном гигантским приливом Океана, который ревновал к небу, ибо земля принадлежала ему. Из-за этого, так сказать, сбоя земля родила человека-недоделку вместо человека-человека, человека истинного, или человека-бога, которого они с небом так ждали. Да, мрачно подумал Кон, это определенно самый трагический coitus interruptus[27] за всю историю мира.

— Замолчи, — сказал он. — Ты нагоняешь на меня тоску.

X. Художник за работой

Кон примеривался уже около получаса, ища наилучший угол атаки; круп Меевы был красив под любым утлом, но для полноты счастья требовалось охватить глазом и красоту пейзажа — все это растительное буйство, где разгулявшиеся краски яростно бросались друг на друга и исступленно спаривались, а вокруг громоздились необозримые массы зелени всех оттенков, разделенные охряной лентой тропы, поднимавшейся к проезжей дороге среди кокосовых пальм. Меева стояла на четвереньках в отрешенно-мечтательной позе вахинэ Отахи, которую Гоген изобразил именно в этом положении на желто-бело-голубом фоне, но Кон был не какой-нибудь подражатель, чтобы делать копии. Он попросил Мееву еще чуть-чуть опустить голову и спину, чтобы ее бедра, царственно выделяясь на лазурном фоне, позволяли глазу одновременно наслаждаться небом, водопадом, Океаном за скалами и многоцветьем растений на склоне Орохены. Ему хотелось к тому же, чтобы далекий парусник, двигавшийся к полуострову Таиарапу, успел оказаться поближе и выглядел бы белокрылой бабочкой, севшей на эту восхитительную попку. Только бы продержаться с открытыми глазами до конца — это был бы величайший шедевр всей его жизни.

— Погоди-погоди! Обопрись на локти… так… Чуть-чуть ко мне…

Меева с готовностью повиновалась, она знала, как и все жители Таити, что Гоген был необычайно требователен к своим натурщицам в минуты вдохновения, и всячески старалась удовлетворить художественные запросы Кона.

— Не шевелись!

Он расстелил на земле штаны, чтобы камни не кололи колени, и решительно приступил к делу широкими, уверенными движениями. Работая, он одновременно насчитал не менее десятка белых водопадов на склоне горы, чуть выше полосы эвкалиптов, мапе[28] и цезальпиний; прямо над телом Меевы, которое он крепко обхватил руками, папоротники распускались неподвижным зеленым фейерверком, застывшим в миг взлета, и тысячи орхидей обвивались вокруг монументального ствола пуараты с почерневшей от времени корой, а он возвышался над их невинными головками, словно монарх-покровитель, — дереву было не меньше двухсот лет. Оголенная вершина горы являла взору черно-серую стену вулканической эпохи. Кон, чье дыхание участилось в разгаре творческого труда, а движения становились все стремительнее, чувствовал, однако, что в его картине чего-то не хватает: сюда так и просились две лошади, голубая и розовая, вдалеке под водопадом, как на полотнах мэтра. К счастью, этот пробел неожиданно оказался восполнен: на спускавшейся к пляжу тропе появились три таитянки в ярких парео — оранжевом, голубом и бледно-желтом с белыми цветами. Это было как нельзя кстати. Кон попытался продлить миг вдохновения, но пейзаж уже начинал плыть, и художник на миг замер, ибо счастье изначально таит в себе свой конец, а Кон кончать не хотел. Он дружески помахал рукой девушкам:

— Иа ора на! Привет!

— Иа ора на!

Они с удовольствием смотрели на Кона, погруженного в творчество.

— Маитаи? Все хорошо?

— Маитаи, — заверил их Кон, набирая темп.

Таитянки продолжали свой путь с прекрасными безмятежными улыбками, а за ними летели по ветру их черные распущенные волосы.

— За мной!

Этот боевой клич был обращен к Мееве, которая прекрасно его знала и мгновенно устремилась навстречу Кону с таким рвением, что Кону пришлось согнуться пополам и крепко держать ее, чтобы не вылететь из седла. Внизу Океан с ревом бросался на черные базальтовые утесы, словно сердясь, что он не человек.

Потом они некоторое время лежали рядом и нежно смотрели друг другу в глаза, как все те, кому больше нечего отдать. Он склонил голову ей на грудь — на тот единственный берег, где чувствовал себя недосягаемым для далеких бурь.

— Как ты думаешь, это самая большая моя удача?

— Не знаю. У тебя всегда получается великолепно.

Это было приятно, Кон ценил учтивость.

Сам он отдавал бесспорное первенство их объятиям в долине Фаутана. Он считал это своим высшим достижением, о чем Меева и не подозревала: она позировала Кону во всех уголках Таити. Но радость, которую она подарила ему в долине Фаутана, была, пожалуй, одним из прекраснейших моментов его жизни. В том месте гора с четко очерченными уступами, где зелень всех оттенков перемежалась медью и бронзой, была рассечена надвое величественным водопадом. Внизу, в долине, водопад заканчивался широким спокойным устьем, на берегах мирно паслись лошади. Склонившись над Коном, Меева отделывала губами и языком каждую деталь творения, пока пейзаж наконец не закачался. Потом он вспыхнул, окрасился пурпуром и раскололся, и Кону пришлось закрыть глаза. Ничего не поделаешь, счастье требует закрытых глаз.