1185 год Восток - Запад - Игорь Можейко

Японская средневековая литература удивительно многообразна. Она впитала в себя богатство китайской литературы танской эпохи. Любой образованный японец мог прочесть наизусть стихи Бо Цзюйи, великого китайского поэта, причем на китайском языке, который был латынью средневековой Японии. Немалое влияние на японскую культуру оказал и буддизм, пришедший в Японию через Китай, но сохранивший свою индийскую первооснову.

И все же литература средневековой Японии никак не подражательна. По своему разнообразию, самобытности, изысканности она не имеет аналогов во всемирной литературе того периода.

Притом нет иной литературы в мире, которая бы добилась столь органичного слияния прозы и поэзии. Обращаешься ли к дневнику фрейлины, сборнику анекдотов, приключенческому роману, исторической хронике — это обязательно синтез прозы и поэзии, потому что для японца уже в ту далекую пору поэзия — неотъемлемая часть повседневности.

Эпоха Хэйан[2] (IX–XII вв.), на конец которой и падают события, описанные в нашей книге, дала произведения разных жанров — от сборника анекдотов и историй «Ямато моногатари» («Повести из Ямато»), антологий поэзии типа «Кокинсю» до множества романов, как «бестселлеров» вроде «Повести о дупле» («Уцубо моногатари»), так и исторических романов-хроник, подобных «Повести о Гэндзи» («Гэндзи моногатари»), и, наконец, лирических дневников знатных жепщин.

Для меня как читателя наиболее поразительны последние. Тысячу лет назад женщины в Японии много и хорошо писали. Автором самого знаменитого романа — «Гэндзи моногатари» — была придворная дама Мурасаки Сикибу, «Ямато моногатари» скорее всего написала фрейлина Исэ. Куртуазность двора, присутствие множества фрейлин, наложниц и жен императоров и вельмож создавали особую атмосферу, которая требовала от светской дамы высокой образованности, утонченности и изысканного вкуса. Японские знатные дамы были изящны, прекрасны, как цветы, и жизнь их была ненадежна, как у нежных цветов, ибо они целиком зависели от прихоти императора или вельможи.

Стены дворца, хрупкие перегородки ширм создавали иллюзию постоянства и даже прочности окружающего мира, но этот мир рушился не только от землетрясения, но и от дуновения ветра. Литература, которая рождалась в такой жизни, была трепетной, откровенной и в то же время надломленной глубинной ложью этого эфемерного существования.

Потрясающие «Записки у изголовья» придворной дамы Сэй Сёнагон или «Непрошеная повесть» Нидзё, как бы обрамляющие эпоху Хэйан, во многом сходны: они о тщетных поисках счастья и полном крушении в конце. Как отчаянно эти женщины строят свой маленький мир, как мечтают они о любви! Чудесно пишет об этом автор «Ямато моногатари»: «Однажды в дождливую ночь он подошел к шторке двери ее комнаты; она же, не зная этого и так как дождь просочился внутрь, перестилала соломенную подстилку. При этом она сказала:

Если быТот, кого люблю,Был дождем, который льется сюда,Не меняла бы яСвое ложе, на которое каплет вода».[3]

В этих коротких строчках все: и быт дворца, в котором люди отгорожены лишь шторками и ширмами, и соломенная подстилка, на которой спит придворная дама высокого ранга, и даже протекающая крыша. И главное — ожидание любви, столь часто тщетное.

И бесправие. Поэтически и горько пишет о нем, как бы предвидя свою грустную судьбу, великая писательница Сэй Сёнагон: «Посадишь хаги и мискант, выйдешь любоваться их необычной красотой… И вдруг является кто-то с длинным ящиком и лопатой, у тебя на глазах начинает копать вовсю, выкопает растения и унесет. Как обидно и больно!.. Тебе не терпелось прочитать письмо, но мужчина выхватил его у тебя из рук, отправился в сад и там читает… Вне себя от досады и гнева, погонишься за ним, но перед бамбуковым занавесом поневоле приходится остановиться, дальше идти тебе нельзя…»

Бамбуковый занавес той жизни был прочнее железных решеток.

В дневниках писательниц эпохи Хэйан достигаются редкая даже для современной литературы искренность и то сочетание высокого и низкого, трагического и смешного, ничтожного и значительного, из которого складывается жизнь. Нигде в европейской средневековой литературе автор не пускает читателя в свою душу — японские писательницы первыми в мире позволили читателю слиться с автором… А впрочем, помните, что написала фрейлина Исэ тысячу лет назад?

Душа, сказали вы.Но ничего особогоВ ней нет и нет.Ведь все находится в теле.

Монастырь, нищета, безвестная смерть и забвение были уготованы этим женщинам. Много позже возник рассказ о последних годах жизни Сэй Сёнагон. Когда она покинула дворец и умерли все ее близкие, она оказалась никому не нужна. Как-то путник проходил мимо ее хижины. Оттуда выглянула изможденная старуха и крикнула: «Почем идет связка старых костей?»

В европейской литературе средневековья автор чаще всего неизвестен либо не присутствует в повествовании. О нем только догадываешься по косвенным признакам. Об этом пишут многие исследователи, изучающие особенности творческого сознания средневекового писателя, его отношение к своему труду. Для японской лирической прозы главное — сам автор.

Иное отношение к тексту у авторов исторических романов. А исторический роман в Японии в эпоху Хэйан был великолепен, и вершины его — «Повесть о доме Тайра» и «Сказание о Ёсицунэ» — служат по сей день основными источниками по истории XII века. Все наше дальнейшее повествование основывается в значительной степени именно на этих книгах.

И если дневники фрейлин и поэтические сборники рождены в тиши дворцов, то исторические хроники игнорируют эту жизнь. Как писал академик И. И. Конрад, «нет ничего более парадоксального в Японии, чем картина культуры этой эпохи: с одной стороны, блестящее развитие цивилизации, высокий уровень просвещения и образованности, роскошь и утонченность быта и обихода… с другой — огрубление нравов, иногда граничащее с одичанием, бедственное положение народных масс… Рядом стоят варварство и утонченность, роскошь и убожество, высокая образованность и невежество… Век самых разительных контрастов». Но именно это варварство и определяло историю Японии и в конечном счете судьбы всех — от обитателей дворца до последнего крестьянина.

Для автора «Тайра моногатари», «Повести о доме Тайра», важнее всего поучение, мораль. Он готов пожертвовать деталями, опустить важный исторический элемент, если тот не вписывается в концепцию. В отличие от скальдов, создателей скандинавских саг, он может остановиться в самый решительный момент, для того чтобы рассказать пришедшуюся к случаю историю из древнекитайской жизни или заставить героя произнести длинную и торжественную речь о смысле жизпи или ее быстротечности. В скандинавской средневековой литературе скальд чаще всего один из воинов или человек, близкий к ним. Авторы же японских романов-хроник — горожане или профессиональные сказители, но не самураи. Они никогда не забывают, что учат, не столько вознося хвалу самим героям, сколько воспевая на их примере великие истины буддизма.

Скальд скуп на художественные приемы. Он говорит о том, кто куда пошел и кого убил. И почему убил. И что из этого вышло. Для японского автора всегда существует природа во всей ее красоте и своеобразии, она небезразлична к событиям, и люди небезразличны к ней. В историческом романе нередки стихотворные вставки, призванные неожиданным парадоксом по-новому высветить героя, удивить читателя его неоднозначностью. Так поэзия создает иное, дополнительное измерение. Мир скальда двухмерен. Мир японского писателя объемен.

В историческом повествовании скандинав и японец документальны. Они не придумывают историю, они следуют за ней. Но если для скальда история сама по себе достаточно драматична и увлекательна, то японский автор не может удовлетвориться этим. История порой недостаточно поучительна, в ней наказываются невинные и далеко не всегда торжествует добродетель. И, признавая это, японский писатель все же вносит в историю коррективы путем отбора нужных ему событий и умолчания о тех, что противоречат его концепции.

Поэтому норвежский «Земной круг» — достоверный исторический источник, а «Тайра моногатари» следует использовать как источник по истории восьмидесятых годов XII века с оговорками. Война домов Тайра и Минамото, которая длилась четыре года с переменным успехом, показана как прямая нисходящая линия: у Тайра поражение следует за поражением. О победах умалчивается. Злодей обречен судьбой, как в греческой трагедии, с первого акта.

Удивительно, что более полудюжины великих произведений литературы было написано в весьма короткий промежуток времени — на рубеже XII–XIII веков. Могучий всплеск духовной жизни не ограничился какой-либо одной страной — он охватил весь мир. Однако мы, как правило, не замечаем, что эти великие творения были созданы современниками. «Хосров и Ширин», «Слово о полку Игореве», «Тайра моногатари», «Витязь в тигровой шкуре», «Земной круг», «Песнь о Нибелунгах» — доказательство того, насколько мы наивно спесивы, полагая, что сегодня литература выше, чем восемьсот лет назад, потому что у нас есть телевизоры и мотоциклы. Поднимаясь из темных времен, пришедших вслед за падением античного мира, к зрелому средневековью, мир накопил столько интеллектуальной энергии, что родился протуберанец удивительной яркости. При этом, если в некоторых культурах, например в русской или грузинской, до нас дошли лишь единичные творения гениев, воплотивших в себе творческие силы народа, то в других их сохранилось немало: «Повесть о доме Тайра» — лишь лучший из нескольких романов-хроник средневековой Япопии, а поэмы Низами — лишь наиболее высокие из вершин мусульманской поэзии.