Проездом - Петр Боборыкин

— Да, да! Как стоят переговоры?

Но он спросил это почти спокойно.

— Чудак ты! — прыснул Лебедянцев. — Ведь тут, брат, надо будет принимать экстраординарные меры.

— Какие еще?

— Ты не волнуйся без толку. Первым делом, — Лебедянцев присел к нему и закурил, — твою особу надо оградить от вторжения этой дамы. Она порывалась и даже грозила произвести эскляндр![38] Я должен был припугнуть ее.

— Чем?

— Известно чем — полицией!

— Этого еще недоставало! Пожалуйста, без вмешательства квартального… Ничего этого я не желаю!

Прежняя брезгливая усмешка с оттянутою нижнею губой явилась на лице Вадима Петровича: он — европеец, либерал, презирающий всякую сделку с произволом, — не может, хотя бы и косвенно, обращаться к полиции, прибегать к произволу.

— Без этого нельзя!.. — продолжал Лебедянцев. — Припугнуть необходимо, иначе она сюда вторгнется, ты струсишь…

— Никогда! — энергично вскричал Стягин.

— Ну, побьешь ее!.. Допускаю. Ты получишь опять острый рецидив и сделаешься калекой.

Стягин смолк.

— Она теперь, послушай, как поговаривает… Может кинуться к здешним властям… Положим, у ней никаких прав нет, но скандал разнесется. Тебя здесь знают, в дворянских палестинах… Пойдут сплетни…

— Очень мне нужно! Я давно разорвал связи со всеми этими Сивцевыми Вражками и Поварскими!

— Это так тебе только кажется… А, небось, не вкусно будет, если какойнибудь член английского клуба возьмет да и спросит в упор: а правда ли, мол, что вы с французскою гражданкой Леонтиной Дюпарк сделали гадость?

Стягин морщился, и его этот оборот разговора коробил. Не то что он трусил, а ему противна была мысль о дрязгах; он не желал, ни под каким видом, попадать в историю здесь, в Москве, где никто, даже Лебедянцев, не знал доподлинно его прошедшего с этою женщиной, принимал в нем участие по товарищескому чувству, но в глубине души, быть может, осуждал его.

— Чего же она требует?

— Чего! Мало ли чего! Законного брака или, по крайней мере, обеспечения до конца живота своего… как у них там водится… чтобы все нотариальным порядком… Говорит, что ты ей обещал торжественно…

— Ложь! — крикнул Стягин и хотел было в ехать, но Лебедянцев удержал его. — Гнусная ложь!.. Наша связь могла кончиться браком… Но я никогда ей его не обещал… Веришь ты мне или нет?

— Верю!

— И насчет духовной или уступки ей части моей собственности я также не давал ей обещания!

— Да нечего меня уверять! Ты брюзга, но никогда не лгал и слова своего держался. Но мы ведь решили с тобой, что тут без отступного не обойдется.

— Отступное! Отступное! Все это пахнет бог знает чем… какою-то гадостью!.. Дело простое и ясное… Связь тянулась десять лет… Самый обыкновенный парижский collage… Здесь Леонтина показала свои карты. Здесь же я не пожелал делать глупости — венчаться с нею или оставлять ей, по завещанию, все, что я имею. Я ее не люблю!.. Да никогда как следует не любил, а она меня еще меньше! Сейчас мы говорили с доктором, и он совершенно меня оправдывает.

— А кто тебе сказал, что я тебя обвиняю? Я безмерно рад… Надо ее спустить честно-благородно — вот и все!

— Я не отказываюсь уделить ей часть моих средств.

— В этом весь вопрос. Но она хочет произвести усиленное давление… Она желает быть русскою барыней. Она хоть и фыркает на Москву, однако, раскусила, что у тебя я свой отель — она так называет этот дом — и un château[39] — это на ее жаргоне усадьба, и всем этим она мнит владеть, как помещица и дворянка. И ничего этого она не получит, если ты не будешь труса праздновать и не бросишь всякие твои неуместные деликатности!.. Я, брат, никогда ретроградом не был… Доносить на нее не стану, ни хлопотать о ее высылке за границу… Но припугнуть следует… и ты мне скажешь великое спасибо за одну комбинацию… На нее меня сама судьба натолкнула…

— Что еще? — все еще расстроенным голосом окликнул Стягин.

— А вот что… Поднимаюсь я по лестнице «Славянского базара» — ко мне навстречу господин в бачках, щупленький, в бекеше, по-петербургски, в цилиндре, нос острый, очки. Что-то знакомое… Как бы ты думал, кто?

— Кто?

— Бедров. Забыл? Юрист!.. Одного выпуска с нами. Да ты, никак, с ним на ты был… Он сын барина здешнего… чуть не сенатора… У них и дом был где-то на Собачьей площадке.[40]

— Помню, помню!

— Ведь он теперь — особа! Ты его совсем из вида упустил?

— Какое же отношение все это имеет ко мне и к Леонтине?

— А ты не брыкайся! Я сейчас сообразил нечто, остановил его, он очень обрадовался, совсем не важничает; когда о тебе узнал, даже точно маслом ему петербургское-то обличье его обдало… хотел быть у тебя непременно… Здесь он поживет больше недели. Он-то и будет главным пугалом для французской гражданки Леонтины Дюпарк… Я все так подстрою, что она увидит в нем deux ex machina.[41] А ты, в свою очередь, откройся ему по душе. Он будет польщен. Я его помню, у него хорошая чувствительность была. Я о нем много наслышан. Он хоть и карьеру свою делал, однако, остался верен идеям нашего времени… И даже тут успел мне кое-что такое сказать… Вдобавок, он законовед и по-французски должен говорить — дворянское дитя, и с его поддержкой я тебе обещаю, что через неделю от всей гражданки Дюпарк и духу не будет… Пудрдери[42] ее — и тот испарится. И все — честно-благородно, не разорительно, — на франки обойдется, а не на рубли золотом.

И Лебедянцев рассмеялся так подмывательно, что и Стягин улыбнулся, вытянул ноги, в которых не было уже никакой боли, и спросил:

— Когда же Бедров хотел заехать?

— Завтра непременно будет. За сутки я ручаюсь насчет вторжения сюда гражданки Дюпарк… То-то, небось! Повеселел? Все за тебя работаем. И Вера Ивановна приказала тебе сказать, что желает тебе полного успокоения… Как только доктор позволит тебе выехать, приезжай поблагодарить ее. А теперь прощай!

Лебедянцев потрепал его по плечу и выбежал.

XIV

Из кабинета Вадима Петровича вынесли кровать и ширмы. Нет уже в нем запаха лекарств, все прибрано и вычищено.

Только тонкие полосы дыма хороших сигар расходились по просторной комнате, куда зимнее солнце вошло с утра и весело играло на изразцах печки.

Друг против друга сидели, в креслах, Стягин и Викентий Ильич Бедров — уже тайный советник и «на линии сановника», как определил его Лебедянцев, — сухощавый, лысенький, с маленькими бакенбардами брюнет, хорошо выбритый, в черном сюртуке и серых панталонах солидного покроя, с манерами светского чиновника, в золотых очках.

Стягин смотрел на него сквозь легкое облачко сигарного дыма, и ему еще как-то не верилось, что вот этот самый тайный советник, про существование которого он и забыл, сделался вдруг посредником в его холостых парижских «итогах», и в несколько дней оформил все прилично и благородно… Леонтина уже на пути к Берлину, она получила свое «отступное» в виде капитала в процентных бумагах и всю парижскую обстановку его квартиры, кроме библиотеки, вместе с платой, по контракту, за пять лет вперед.

Но устроилось это так скоро и складно потому, что гражданка Дюпарк поняла, кого имеет перед собою. В глазах ее Бедров был «magistrat»[43] — и перед этим званием она смирилась; сообразила и то, что у Стягина такой влиятельный и высокопоставленный товарищ, — не чета обдерганному Лебедянцеву, которого она с Марьетой назвала: «l'âme damnée de l'autre»[44] а под именем «l'autre»[45] подразумевала Вадима Петровича.

Бедров ничем не пугал Леонтину, но повел переговоры так, что в два какихнибудь дня все было улажено и Стягин получил от нее письмо, где она его благодарила, уверяла в неимении каких-либо других притязаний, была тронута передачей ей даровой квартиры со всею обстановкой и просила позволения приехать проститься с ним.

Прощанье происходило на этом же месте, вчера, в присутствии Лебедянцева, который отвез ее вчера же на Смоленский вокзал.

— И вы опять туда, dahin, wo die Citronen blühen?[46] — спросил Стягина его гость, поглядывая на него умными, немного усталыми карими глазами.

Они были студентами на ты, но им ловчее сделалось говорить друг другу вы при встрече в Москве.

— Dahin?[47] — повторил Стягин. — Я, право, и не знаю куда. В Париж решительно не тянет. У меня там и гнезда больше не будет…

— А здесь?.. Гнездо готовое!

Стягин промолчал. Ему делалось завидно глядеть на такого же холостяка, как он, на петербургского служаку, которого он в другое время обозвал бы презрительным словом «чинуш». Этот чинуш, вот сейчас, говорил с ним о себе, своей службе, ее тягостях, холостом одиночестве, набросал ему невеселую картину того, что делается в Петербурге и в провинции, вверху и внизу, каким людям дают ход, какой дух господствует, на что надеяться и чего ждать.