Командировка - Анатолий Афанасьев

Шура, как у себя в квартире, запетляла между станками и тумбочками, приветливо кивая туда, сюда, и привела меня к высокому пожилому человеку с усами цвета кедровых шишек. Человек протирал чистенькой веселенькой тряпочкой чистую матово–блестящую станину фрезерного супер–агрегата и с неудовольствием морщился, обнаруживая соринку.

— Поговорить надо, Геннадий Иванович, — сказал я, — а тут шумно очень.

Иванов охотно бросил тряпку в ящик, подмигнул Щуре и тяжело задумался.

— А пойдем в курилку, — сказал, хорошенько пораскинув мозгами, — там и нет никого, и тихо.

— Шурочка, вы подождите здесь, пожалуйста. Мы ненадолго.

Девушка надула губки, что–то хотела возразить, но, видимо, вспомнила инструкции и покорно присела на стульчик.

— Не трогай здесь ничего, дочка, — предупредил ее Иванов, ревниво оглядывая станок. — Полезешь — насмерть вдарит.

Я угостил Геннадия Ивановича московской сигаретой. Прежде чем задымить, он бережно повертел ее в пальцах, понюхал:

— Ява. У нас такие же продают, только местного изготовления. Не то, конечно. Федот, да не тот… Слушаю вас, товарищ…

— Виктор.

— Слушаю, Виктор. Весь, как говорится, внимание.

Его глаза желто светились под цвет усов, алые свежие молодые губы приоткрылись в легкой усмешке. Ни любопытства, ни беспокойства — вежливый привет.

— Я, скорее всего, зря у вас отнимаю время, Геннадий Иванович. Уж тогда простите.

— Давай, Витя, давай, не тушуйся. Ты из Москвы, что ли?

— Ага.

— Значит, по прибору опять.

— С вами что же, уже беседовали?

— Со мной — нет. Не клеится там у вас чего–то?

— Трудно понять, Геннадий Иванович. Прибор вылизали до последнего волосика и ничего не нашли. И в том узле, который вы поставляете, ничего не нашли. Но подозрение на него падает. Как хотите, а на него.

— Подозрение?

— Подозрение, Геннадий Иванович. Какой–то параметр не выдерживается.

— Параметр?

— Скорее всего.

Иванов насупился.

— Так это тебе к начальству надо обратиться, Виктор. К Капитанову лучше всего.

— Обращался. И не я один.

— Да-а. Прямо не знаю, что сказать. Если, к примеру, меня имеешь в виду, так я все по чертежу делаю. Пойдем, проверишь.

— А станок?

— Станок — первый сорт. Я и не мечтал на таком работать. На станок и грешить нечего. Подходящий станок, побольше бы таких. А он один у нас и есть. Мне доверили, потому что другие боятся. Дорогая, скажу тебе, штука. Правда, я слыхал, теперь и наши начали делать. Но я не видел, врать не стану. А этот станок — экстра–класса. Лучший в мире. Финны, правда, я слыхал, еще лучше делают. Да куда уж лучше! Сам увидишь.

— Ничего я не увижу, Геннадий Иванович. И вообще, дело мое швах.

— Чего так? Обидел кто?

В его вопросе не было подвоха, я понимал. Честный, простодушный человек со мной разговаривал. Спроси я у него сейчас тридцатку взаймы — помнется, поднатужится — и даст. А я обман держал в кармане, как кастет.

— Вы давно здесь работаете, Геннадий Иванович?

— Давно, Витя. С самого начала. До войны пришел.

— Воевали?

— А как же. Все воевали, кто мог.

Он докурил сигарету до фильтра и с младенческим любопытством следил, как сизым дымком тлеет вата.

— Значит, когда Никорука назначили директором, вы уже здесь работали?

— Федор Николаевич ко мне советоваться приходил. Да. Уж поверь. Было время. Это теперь он далеко, аж на шестом этаже. А было время советовался. Так–то.

Нехотя сделал я следующий шажок:

— Что же, так он сильно изменился?

Иванов поглядел на меня пристальнее, что–то хотел, видимо, разглядеть, только мои жалюзи наглухо закрыты, и замок на них пудовый. Вот это и не понравилось старику.

— Какой он, Витя, это нас не касается. Это вопросы высшего порядка. Да и тебе–то зачем?

И еще я сделал шажок, может, и лишний. За бровку вышел.

— Говорят, хорошая премия за узел вам светит? Слыхали, Геннадий Иванович?

— Пошли, Виктор, засиделись. Кончился перекур. Айда! — Встав, добавил назидательно: — Тебе тоже не посоветую одну за одной смолить. Легкие ссыхаются и чернеют.

Шура Порецкая — ангел сероглазый — терпеливо дожидалась, стерегла импортный станок. Но уже не одна. Около нее и даже как–то сверху тряс волосьями статный паренек, парил орел над случайной добычей.

— …скукотища — тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка–ак звезданет ему между лопаток — он пятаком и подавился. Еле откачали…

— Глупо! — жеманясь, сказала Шура. — И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.

— Подрыгались под маг, — не уступал парень. — Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.

Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.

— Брысь отсюда, бездельник! — приказал Геннадий Иванович. — Хиляй!

— Но–но, батя! — парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. — Не возникай!

Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.

— Хипарь вшивый! — сказал ему в спину Иванов. — Говорить–то по–русски не умеет.

Шура вступилась за знакомого:

— Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.

Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:

— Мода у него одна — груши околачивать.

— Ой! — сказала Шура. — Это уж совсем ни при чем.

— Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен. А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.

— Он никакой не мой! — сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.

— Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, — сказал я. — До свидания. Может, еще придется встретиться.

Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог. Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.

Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе–небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.

— И ему вы не понравились, — с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура. — К кому теперь пойдем?

— К кому?

— Да, к кому?

— А купаться не пора?

— Купаться вам придется одному, — сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом. Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте. Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.

— Тогда пойдем обедать, Шура, — сказал я. — Это, я думаю, входит в ваши обязанности.

— С чего вы взяли?

— Мне Капитанов объяснил. Он сказал, Шурочка тебя и в столовую сводит. Кстати, вы не родственники?

Шура вспыхнула, как лопнувшая почка:

— Почему родственники?

— Так просто. Я слышал, на периферии очень распространена семейственность.

После этого она молча пошла по коридору, а я побрел за ней.

Чувствовалось, что близится обеденный перерыв. По углам толпились курильщики, и вообще царило приятное оживление, как на бульваре перед началом вечерних сеансов. Мы дошли до лифта в вестибюле, тут выстроилась очередь. Шура кого–то высмотрела в очереди и кинулась с радостным приветствием: «Ой, здравствуйте, Елизавета Марковна!»

Пожилая женщина с угловато–худым телом подростка, затянутая в узкое, синее, глухое платье, повернулась к нам, вытянула из очереди длинную тонкую руку и весело сказала:

— Шуренок, миленькая, что же ты не принесла мне чертежи с утра? И где ты была? Я тебе сто раз звонила.

Это была Шацкая, инженер, стоявшая у меня в списке под номером четыре. Именно в списке. В табеле, составленном мной еще в Москве, она занимала место никак не ниже второго, пожалуй, сразу после Капитанова.

Она взглянула на меня мельком, с небрежным прищуром, и я понял: Шацкая знает, кто я, и знает, зачем хожу и вынюхиваю. То есть веду себя не так, как прилично уважающему себя специалисту из столицы. В ее небрежном взгляде порхнула легкая улыбка и даже приглашение к чему–то, но никакой опаски или настороженности в нем не было.

— Шура меня вряд ли представит, — сказал я громко, так что многие повернули к нам головы. — Она считает, что я приехал специально портить всем настроение. Может, она и права… Виктор Андреевич Семенов к вашим услугам.