Командировка - Анатолий Афанасьев

Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по–прежнему дивно, мы — молоды, удачливы, и мир — прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.

Смех — привилегия молодости, как поэзия.

Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила — страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный — страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой–то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.

Не все и неодинаково боятся смерти. Одни, большей частью женщины, живут припеваючи в каком–то младенческом неведении; вид самого мрачного кладбища, куда они периодически попадают, провожая своих близких, только на короткий миг прерывает их чириканье — так птицы умолкают на время грозы; других спасает от страха первобытная дикость души, а точнее, полное ее отсутствие, такие живут в обособлении от человечества, не разделяя и не чувствуя общей судьбы, — пираты моря житейского, из которых, как ни странно, частенько выходят и преступники и герои; третьих страх смерти заманивает в свои железные силки от случая к случаю, обрушивается на них, подобно малярии, и, чувствительно потряся, выпускает до следующего приступа; четвертые, гордецы и фанатики, обладают настолько мужественным складом ума и такой проницательной, твердой волей, что находят в себе силы бестрепетно переносить любые душевные перегрузки, для них предпочтительнее умереть, чем обнаружить в себе заячью трусость, они и умирают, когда подходит очередь, улыбаясь и не жмуря глаза, доказывая всем, что человеческая душевная стойкость выше элементарных биологических превращений.

И все–таки — как мы смеялись! Как ликовали от опьяняющего ощущения бесконечности жизни, принадлежавшей нам. Не мы явились в жизнь, а она пришла в нас, чтобы развлечь, распотешить, разбросать и снова соединить в дружеских и любовных объятиях.

Сладостная вакханалия чувств, торжество юного ума, не ведающего границ своей деятельности.

И когда же мы были правы — тогда, расточительные и сумасшедшие, или теперь, умудренные житейским опытом, научившиеся смаковать доступные нам маленькие радости? Тогда ли, когда не дорожили целым светом, или теперь, дрожащие над каждым сладким глотком из чаши повседневности?

Я отвечу: конечно, тогда. Жить надо молодым и азартным, желать надо истину, а не пряник, или, если не сумеешь, достойнее подойти к первому попавшемуся столбу (их теперь повсюду хватает) и расшибить об него тупую башку.

Жизнь — состояние творческое, смерть — всего–навсего передача транзитного билета желающим тоже прокатиться по тесной дороге. Из ниоткуда в никуда.

Прокаженного в дом привожу,По квартире его провожу.Провожу, а в глаза не гляжу,В золотые глаза не гляжуПрокаженный мой друг и больной,Он всегда так любезен со мной.Целовался с моею женой,Мы не знали, что был он больной…

Это мои стихи, я написал их в десятом классе.

Тогда у меня не было жены, и не было прокаженного друга, как их нет и теперь. Зато в нашем классе, моем классе, который рассыпался впоследствии, как перезревшая виноградная гроздь, свирепствовала эпидемия стихотворства. Мы все писали стихи, почти все, и читали их на переменах, после школы, везде, всюду, в любой час дня.

Кому и как открыть свое сердце? Мы открывали свои сердца друг другу. Почему я об этом вспомнил? Так ведь это же диво дивное, что все сразу взялись писать стихи. Такое не забывается.

Стишата сочинял толстый мальчик из семьи киномеханика, глубоко почитаемый вплоть до шестого класса за эту свою косвенную принадлежность к миру кино, а потом потерявший всяческое уважение за патологическую трусость, — Жора Киселев, опора и надежда всех классных руководителей, какие у нас были. Он сочинял нерифмованные сонеты, полные туманных намеков на раннюю интимную близость с некоей Генриеттой В.

Петька Воронцов, любимец дам, красавец с нежным певучим голосом и энергией черепахи, — никто из наших девочек не избежал его чар, а он отмахивался от записочек и сувениров, как от мух. Все годы, что мы проучились вместе, он просидел на одной и той же парте у окна, с одним и тем же выражением лица — выражением «спящего красавца». С этим же томным и мечтательным выражением он выходил к доске, небрежно бубнил несусветную чушь, с достоинством получал очередную тройку и засыпал на полдороге к своей парте. Эпидемия пробудила его от спячки, и Воронцов всего за три месяца сочинил две строчки: «Повторю сто тысяч раз, я плевать хотел на всех на вас». Свой шедевр он огласил как–то на большой перемене, а потом носил бумажку со стихом в кармане пиджака, и уголочек ее торчал оттуда, как платок.

Петьке Воронцову сулили славу Алена Делона, он и не скрывал, что готов принять заслуженный успех, как очередной презент судьбы. Где он теперь не знаю.

Мой лучший друг Толик Пономарев сочинял длинные сказочные баллады, в которых действовали наяды и нимфы с именами наших одноклассниц. Эпидемия застала его в расцвете первого чувства, он влюбился в некрасивую девочку из восьмого класса и сходил по ней с ума. Баллады, созданные моим другом в состоянии первого чувства, были замечательны, ничего более смешного я в жизни не читал. Помню, в одной из сцен нимфы и наяды, заманив подлой своей красотой в лес директора школы, делали ему профилактический укол от бешенства. Уморительная подробность, хотя сейчас я и не возьмусь объяснить, в чем тут дело, почему это было так смешно. Может быть, потому, что слишком было глупо и никак не вязалось с автором — хмурым, близоруким, меланхоличным Толиком, а тем более с героем — тихим, доверчивым старикашкой, который вел неравную борьбу с районом, доказывая, что он не пенсионного возраста, а почти юнец. Так и вижу этого добрейшего человека, объясняющего старшеклассникам несуразности закона о пенсиях.

Зиночка Бушель, идол девичьего царства, девочка с властным сердцем амазонки, грациозная, как восточная статуэтка, с задорным желчным лицом, умевшая нагнать страху даже на англичанку Кирхирмовну.

Стремясь доказать, что времена переменились и равноправие докатилось и до поэтического цеха, она состряпала длиннющую поэму неизвестно о чем. Изучив поэму, Толик Пономарев заметил с грустью, что, видимо, литературой Зинка Бушель заниматься не должна, но зато из нее может вылупиться хорошая акушерка. Он ошибся, Зина как раз стала журналисткой, вышла удачно замуж и как–то родила четырех близнецов сразу — я видел фото уникальной семейки в каком–то журнале.

Однажды прочитал свои стихи Генка З. Мы выслушали их молча, без визга и подначки, и тихонько разошлись кто куда, по своим надобностям. Это были истинные стихи, чистые, как ручей, и жалобные, как полет вальдшнепа. Генка пронзил одной стрелой тридцать сердец. Эпидемия стихотворства исчерпала себя.

Если бы среди нас случайно не очутился один поэт, может быть, мы все стали бы ими. Он убил нас всех, свирепый Генка З. Я не называю его фамилии, потому что он известен.

Как получилось, что та жизнь, длившаяся вечность, канула в Лету?

Как–то, по примеру многих, я заглянул в свою тихую школу, разыскал свой класс, побродил по коридорам — ничего. Ничего там от нас не осталось. А на душе было такое ощущение, точно я чудом попал внутрь карточного домика, и, если неловко шевельнусь, он развалится.

Сколько же еще жизней удастся нам прожить, а, Наталья? Какая из них будет единственной?

19 июля. Среда (продолжение)

Портье, администратор или кто уж он там — дебелый мужчина с пышными гвардейскими усами, встретил меня в холле, угадал, хотя на мне нет нагрудного знака.

— Извините, вы ведь из тридцатого номера?

— Да.

Удовлетворенный кивок.

— Вы ведь ключ не повесили, уходя?

— Нет, я его брал с собой.

— Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, — он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.

А ведь это — нехороший признак. Печальный признак.

Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как–то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.