Скорбная братия. Драма в пяти актах - Петр Дмитриевич Боборыкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Квасова (прислушиваясь). Какую Дульцинею?
Шебуев. В подробности не будем входить!..
Алкидина. Да и не интересно!.. Вы, Звездилин, опять сошли с настоящей точки зрения! Вы спорите недобросовестно, гадко! Возмутительно!
Звездилин. Вы что меня закидываете именами. Мозг человеческий действует у всех одинаково. Всякую мысль можно приравнять к сложению и вычитанию.
Алкидина. Это не вы сказали!.. Это Кондильяк{55} сто лет тому назад объявил. Вот вы сами хватаетесь за авторитеты!
Шебуев. Чайку дайте еще, Квасова!
Квасова. Вам после. (Подносит стакан Элеонскому.) Про какую это женщину Шебуев говорил?
Элеонский (взглянувши на нее). А вам на что?
Квасова. Извините, я думала, что это можно спросить!..
Элеонский. Женщина, каких в обществе называют падшими-с.
Квасова. Ах, извините… я ведь не знала…
Тумботин. Ха, ха!.. Вот это мило, в чем же вы извиняетесь?
Алкидина. Квасова опять отлила пулю?
Квасова. Да, я опять глупость сказала!..
Шебуев. Лучше чаю-то налейте мне.
Квасова (кротко). Сейчас. (Страндиной.) Вот еще на орехи досталось. А все оттого, что мы с тобой неученые… (Относит чай Шебуеву.) Последний стакан, больше нет…
Страндина. Скучно как! Хочешь в шахматы поиграем, здесь, кажется, есть доска?
Квасова. Не умею, это для меня больно умно! Я только в шашки смыслю, да и то плохо.
Страндина. Или Маймунида еще подразнить?
Квасова. Вот еще!
Страндина. Знаешь что! Отставим стол с самоваром вон туда. Я посажу Левенштрауха в угол, пускай он на гребенке играет, а мы будем польку танцевать. Левенштраух!
Левенштраух (поднимая голову от книги). А что же вам еще?
Страндина. Сюда, вам говорят!
Левенштраух. Ну, говорите же.
Страндина. Возьмите гребенку, покройте бумагой, садитесь в угол и наигрывайте польку.
Левенштраух. За кого же вы меня считаете, госпожа Страндина, что же я вам лакей достался…
Страндина. Ха, ха!.. Он обижаться вздумал!.. А еще сочинителем себя считает! Сейчас же марш, в награду руку дам поцеловать.
Левенштраух. У женщин рук не целуют… вы сами же это проповедовали, госпожа Страндина.
Страндина. Ну а для вас я, видите ли, хочу сделать исключение. Ну, марш!.. Квасова, бери стол…
Отставляют стол. Левенштраух отправляется в угол.
Шебуев. Что вы такое затеяли?
Страндина. Вы там спорьте об философии, а нам не мешайте. (Квасовой.) Ну, давай!
Квасова. Начинайте, Левенштраух!
Танцуют. Левенштраух подыгрывает на гребенке.
Алкидина (в азарте). Вы – метафизик!
Звездилин. А вы – доктринерка!
Шебуев. А я кто?
Алкидина. А вы – презренный жуир!
Звездилин. Терц!
Тумботин. Кварт-мажор!
II
Красихина (ни к кому не обращаясь и не снимая салопа). Здравствуйте! Что это у вас за базар? Пляс! С какой стати?
Квасова (останавливаясь). Красихина! Коли хотите чаю – больше нет! Хозяин совсем не заботится об гостях.
Красихина. Мне не до чаю. (Подходит к Элеонскому.) Ну, Элеонский, и вы все, господа, вы, кажется, очень довольны судьбой, играете тут, пляшете.
Элеонский. А что же?
Шебуев (подходя). Прикажете посыпать главу пеплом?
Алкидина. Что такое, откуда вы, Красихина?
Красихина. А вот что-с, я насилу держусь на ногах, так я возмущена…
Шебуев. Присядьте.
Красихина. Мы все живем трудом, господа, мы все, как собаки, работаем, и если с нами обращаются, как плантаторы с неграми, то какая же наша будущность?.. Этому надо положить конец!
Элеонский (встает из-за стола). Что? Я хорошенько в толк не возьму.
Красихина. Господа, мы все, кто из нас пишет, работаем в одном журнале. Но если так пойдет дальше, мы или умрем с голоду, или превратимся в батраков, в поденщиков. Нами станут помыкать, как стадом баранов! На той неделе я иду за гонорарием к Карачееву{56}. Во-первых, вы знаете назначены дни: среда до двух часов и пятница после обеда с семи. Звоню, не принимают. Это была пятница… Как же, говорю, ведь нынче приемный день? Нет-с, отвечает мне лакей, приему нет, по пятницам у барина гости изволят кушать, так приему нет. Пожалуйте в середу… Что, думаю, за новые порядки. Отправляюсь к этому уроду, который величает себя секретарем редакции. Нет дома!.. А деньги мне до зарезу нужны, у меня в кармане всего целковый остался… Так я прождала до середы: вы поверите, ела каждый день на пять копеек колбасы да булку трехкопеечную. В редакцию я представила оригиналу на восемь печатных листов вперед, да книжка с пятью листами должна выйти на днях. Кажется, можно попросить десять целковых?!.
Звездилин. Следует требовать сто, а не десять.
Красихина. Вы увидите, как это разыграется… Прихожу в среду. Принимает, разумеется, не сам барин, а секретаришка. Дайте мне хоть двадцать пять рублей, книжка выходит через два дня… Он скорчил физию, взял свой pince-nez, и сквозь зубы цедит: «Павел Николаич решил больше не производить уплаты гонорария до выхода книжки в свет».
Шебуев. Ах, он урод!
Левенштраух. Это же свинство!
Тумботин. Тсс, господа, слушайте!
Красихина. Чувствую: генеральский тон, одну руку заложил за жилет, а другой величественно опирается об карниз камина! Так меня и взорвало: я, говорю, не первый месяц на журнал работаю, а второй год. Всегда аккуратно представляла оригинал. Да и теперь у вас есть вперед листов на восемь. Я не хочу верить, чтобы Павел Николаич отказал мне в такой безделице. Прежде я всегда получала до выхода книжки. А он стоит, ухмыляется и ногой подрягивает. Мало ли что было прежде-с, госпожа Красихина. Отношения изменяются… Мне стало невыносимо больно. Я промолчала, что у меня в кармане два двугривенных. Если так, я пойду к самому редактору! Это напрасно-с, он вас не примет-с. Как не примет? Очень просто-с. И все со своим лакейским слово-ер-с… Кстати, Павел Николаич просил вам передать-с, что редакция больше не нуждается в ваших трудах. Как так? Очень просто-с. Я не считаю необходимым вступать в дальнейшие объяснения-с… Это неблагородно, без всякой причины отнимать у меня кусок хлеба!.. Журналов-с много, отыщите другие кондиции. Гонорарий за напечатанные листы вы получите в будущую среду, а лишний оригинал редакция вам возвращает-с… Я так и обомлела!
Звездилин. Ах они разбойники!
Элеонский (тихим голосом). Подло, подло!
Тумботин. Кончайте!
Красихина. Как, говорю, возвращает? Не заплативши ни копейки? Редакция вас не понуждала-с, это была ваша добрая воля. Да ведь восемь-то листов полтораста рублей стоят, я на это проживу четыре месяца! Разве вы не могли мне раньше сказать, одним хоть месяцем раньше, я бы приискала другую работу. А теперь куда я денусь с листами, вырванными из середины книги. Как
