Город заката - Александр Иличевский

46

В Тегеране кяфира Грибоедова убили ударами сабли в грудь, а мальчишка, подмастерье кузнеца, кривым ножом ловко полоснул ему горло, встал ногой между лопаток, и шейные позвонки с хрустом отпустили голову с плеч. Затем Грибоедову выбили передние зубы, молоток вбил стекло пенсне в опустевшую глазницу, голову надели на шест и, потрясая им, двинулись по улицам. Важный кяфир, не встававший в присутствии шаха, был причиной войн, бедности, унижения общинных старцев и неурожая. Шутовская его голова плыла теперь над Тегераном и скалилась выбитыми зубами. Мальчишки швыряли в нее камни, и глупый стук раздавался при попадании. Здесь же, в толпе, тащили руку Грибоедова с перстнем и в его треуголке шел подмастерье кузнеца. Тело поэта и дипломата, привязанное вместе со стаей дохлых кошек и собак к шесту, тащили вслед за головой. Три дня с утра до вечера волочили почернелое, ссохшееся тело русского посланника по столице. На четвертый день его бросили в выгребную яму. Голову выкинули раньше.

На берегу реки Арпа на выбор баранина или мелкая речная форель, зажаренная во фритюре; отдых в тени густой ниспадающей ивы, волнообразный стрекот кузнечиков и цоканье цикад и редко — звук проносящегося автомобиля. Правый приток Арпа — Гергер, яростно мчащийся под уклон с плеча перевала, на котором в 1829 году русская литература отдала дань памяти Грибоедову: Пушкин здесь встретился с повозкой, которая везла тело автора «Горя от ума» из Тегерана.

Неадаптированная «Тысяча и одна ночь» полна оскопленных мошонок, начиненных рахат-лукумом и орехами, выпущенных перламутровых кишок и дрожащего ливера, отрубленных конечностей и отравленного шербета. Мусульманские детишки моего детства на Апшеронском полуострове, обделенные телевизором и Микки Маусом, почитали за высшее развлечение отрывание воробьям голов и потрошение скотины. С малых лет они умели взять нож и спустить барану кровь через глотку, затем сделать разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную гофру трахеи. Им нравился солоноватый душный запах свежатины. Далее: вспороть барану брюхо, аккуратно, чтобы не задеть кишки или желудок. Бережно вынуть внутренности, отложить печень, почки, легкие. Баран тряско колыхается всей свалявшейся грязной коричневой шкурой, густой настолько, что для того, чтобы у такого прощупать жир, требуется сноровка. Помню: только что зарезанный баран начинает бежать, сначала дергаются задние ноги, затем с необыкновенной мерностью спазмы охватывают его всего, и скоро он с уже остановившимися глазами затихает; кровь намочила землю, под ним прочерчены копытами по грязи аккуратные бороздки-дуги.

В чем причина азиатской жестокости? Мрачные азиатские казни демонстрируют одно: степень репрессивности сознания — как властителей, так и подданных. Свободный правитель не способен к страшным расправам. Жестокость есть следствие страха, вымещения его хтонической энергии на другом.

Так откуда страх? А что должна испытать беременная женщина, которую отец ее ребенка изгнал в пустыню? Какое главное чувство в палитре эмоций, доступных человеку, должен испытывать сын женщины, родившей его в сердце пустоши, на грани смерти? Что, кроме мести, способно увлечь за собой помыслы Ишмаэля? Как понять ему, что на обиде нельзя выстроить мир? За прошедшие тысячелетия Ишмаэль не приобрел ни толики самосознания, не стал больше самого себя, больше своей обиды и своей мести… Как жить в пустыне, в степи, где ничего, кроме горизонта, травы, песка; где нет женщин? Пустыня превращает мужчину в нелюбимого ребенка. Мужчины становятся подростками — из-за скудости развлечений. Подростки используют, чтобы позабавить себя, всё подручное: камни, насекомых, птиц, свои души и тела, ящериц-калек, усаженных в банку бойцовых скорпионов, ненависть, ярость… Отсутствие женщин рождает бессердечность, ад подменяется раем и населяет его фантомами мастурбации. Детские шалости оборачиваются делом жизни. Подростковая безжалостность искажает нравственность взрослого мира, делает его ненастоящим. Удаленность от жизни позволяет быть к ней безразличным, желать ее уничтожения.

У многих навсегда останутся в памяти окровавленные руки палестинца, засунувшего их во внутренности двух израильских резервистов, растерзанных на части. Эти алые руки уже в истории фотографии. И еще помню, как Саддам, принимая военный парад, стрелял из винтовки и призывал создать из паломников миллионную армию и вместо хаджа направить их на Иерусалим.

Каддафи линчевали, пристрелили, но не пленили, а когда убили — не похоронили, хоть по закону хоронить надо в тот же день, ибо мертвец есть воплощение смерти, а та — оплот нечистоты. И вместо того чтобы, как и положено тирану, уподобившемуся фараону, улечься в мавзолее подле подушек с орденами, Каддафи оказался распластан в холодильнике супермаркета. К нему выстроилась толпа, желавшая сфотографироваться вместе с поверженным титаном. В этом есть древняя магия — поедание печени и сердца врага и прочие манипуляции над телом страха: надругательство каким-то образом должно придать живучести и силы победителю.

Следовательно, народ Ливии воевал против своего собственного страха. Если бы труп исчез, он легко ускользнул бы в мифическую область, где остался бы владеть страхом сознания. Грибоедов внушал ужас самому шаху, и тем сильней следовало народу помучить тело русского посланника. То же и с Каддафи: его тело — тело народного страха — должно было войти в повседневный карнавальный обиход, чтобы погасить внушавшийся им ужас.

47

Герой романа Агнона «Вчера-позавчера» Ицхак красил однажды дом в Бухарском квартале Иерусалима. К нему подошла бродячая собака, и он, забавы ради, написал на ее спине малярной кистью «сумасшедшая собака». Калаб — справа налево — Балак: собака на иврите. Вышло так, что Ицхак вывел на спине Балака буквы последней участи — своей и его. Поименованный пес побежал в свой квартал Меа Шеарим. Здесь Балак до смерти напугал всех жителей. Завидев его, они прятались или разбегались. Пошел тогда пес на восток — к Угловым воротам. Затем поднялся к домам Витенберга. Потом вошел в Варшавский квартал. И направился к домам Уренштейна. Оттуда — к скалам неподалеку от Бухарского квартала. Везде, где жили люди, способные прочитать на его спине, что он — бешеная собака, он оставался голодным и битым. Тогда он вернулся в Меа Шеарим. Дома здесь стояли запертыми, на улице ни души. Испугался Балак чего-то и кинулся прочь. Из Меа Шеарим — к домам Натана, из домов Натана — в Венгерский квартал, из Венгерского квартала — к домам Зибенбергена, из домов Зибенбергена — к Шхемским воротам. Наконец он попал во двор выкреста в Нахалат-Шиве. Оттуда помчал к Яффским воротам, вошел в Старый город и направился к Верхнему рынку, а оттуда — к овощному рынку, расположенному близ Еврейской улицы. С овощного рынка пес пошел на рынок Аладдина, затем забрел на Цепную улицу. Отсюда перебрался на Мидийский рынок, а с него — к Батей Махасе.

Наконец Балак поселился среди неевреев — греков, армян, сирийцев, маронитов, коптов и эфиопов, словом, среди тех, кто не способен был прочитать на его спине, что он смертельно опасен. Пожил Балак и среди францисканцев, пресвитерианцев и лютеран.

Затем пришла в голову Балака идея выкупаться и смыть с себя грязь и коросту. Он выбирал между турецкими банями у Львиных ворот, у Западной Стены и близ прудов Хизкияhу; между миквой[7] в синагоге Нисая напротив домов караимов и холодной миквой выходцев из Магриба; между миквой хабадников и миквой во дворе некой агуны…

Путь Балака это особая мистическая тропа, проложенная мощным повествованием Агнона в пространстве Иерусалима. Он — символ, не поддающийся исчерпывающему толкованию, но провоцирующий понимание в ауре тайны. Несчастный пес — жертва безответности и несвободы, жертва злосчастной выходки не слишком счастливого героя. В конце концов сущность, порожденная героем, обращается к хозяину своих бед, который мог бы избавить ее от проклятия, стерев или закрасив надпись. И Ицхак не пугается пса, так как узнает его по буквам на спине. Он единственный еврей во всем городе, который не испугался пса, ибо узнал дело рук своих. Но пес уже болен — имя его обрело смысл, стало сущностью, породило бешеного Балака. И тогда страждущий пес кусает Ицхака, обрекая его на странное возмездие: мученическую смерть от бешенства-водобоязни. Балак подбегает к нему и с вожделением вонзает зубы в его плоть, ибо представляется в его спятившей голове, что кровь, пущенная им из Ицхака, вызовет дождь и утолит жажду пустыни.

Большинство современников Агнона восприняли образ Балака в основном как символ разрозненности Иерусалима. Постоянные ссоры между общинами не способствовали доброжелательной атмосфере в городе, находившемся посреди враждебного арабского окружения.