Город заката - Александр Иличевский

Это сочетание ошеломляет тем более, что механизм впечатления тяжело различить. Белый цвет, совмещенный с черным, есть символ ослепляющего затмения. Увенчанные пронзительной яркостью, эти слепящие картины смущают зрение. Ибо в них отражена изобразительная выразительность Иерусалима, обусловленная не только его особенным светом, но и его метафизической сутью — прозрачного города. Иерусалим кристально двоится между дольней и горней своими ипостасями. Между тем, что мы видим сейчас на улицах, и тем, что зримо скрывается и проступает под культурными слоями…

Картины Зингера погружают зрителя в иное чтение — в не-зрение, быть может, в чтения самую суть, где вот-вот должен прозреть росток воображения. Это очень важный момент — предосуществленности видения. «Цветы» сосредоточены на сердцевине метафизики — на области обитания души после смерти, на знаке ослепления, затмения, на способе изобразить солнечный свет в беспримесном виде, отдельным от здешнего мира, то есть на изображении неизображаемого.

Отброшенные в негатив Иного, лица видятся как сквозь толщу забытья, сквозь вечность; именно так и должна душа видеть оставленный мир. И только исполненные в цвете цветы (цвета!) и некоторые другие объекты, которые следует разобрать с тщательностью Линнея, суть предметы неявно предъявленного нездешнего мира.

Но не будем настаивать на «загробности», ибо здравый смысл велит потусторонности не совпасть с воображением, остаться неподатливой вычислимости. Захороненное большинство, из которого никто никогда не подал весточки, огромным молчанием подтвердит его справедливость.

Тем более, согласно «Путешествию в Армению» Мандельштама, цвет есть «чувство старта, окрашенное дистанцией и заключенное в объем».

В самом деле, интуиция указывает: цветы в белесом, раскаленном свете Иерусалима суть еще и форма начала, воли.

Что есть наиболее трудноизображаемая сущность на свете? Правильно — прозрачность.

Негатив — не вполне негатив, ибо, будучи проявлен, не даст реальности, но даст Другое.

Однако это Другое нам неведомо и вряд ли необходимо для чего-то, кроме того, чтобы решить: перед нами не реальность, а ее, реальности, сдвиг.

Из цветов выглядывает возлюбленная смерть.

Из цветов сложен автопортрет художника.

Мальчик при внимательном рассмотрении оказывается карликом или взрослым, выпавшим из перспективы.

Равнины и валы белизны.

Размолотая перспектива, букет перспектив, переложенных, как папиросной бумагой, засвеченными потемками.

Страдающие мадонны среди цветов.

Подлинное состоит из цветов, из эроса.

Всё подлинное незримо.

Автор составлен из цветов.

Автор реален.

Реальны цветочные магазины, их адреса, реальны тени их владельцев.

Реальны прямые цитаты: Гуго Ван дер Гус, Николас ван Верендаль, Якопо Лигоцци. Реальна портретная аллюзия на Джузеппе Арчимбольдо.

Как бы выглядел глоссарий человеческих характеров, приведенный в соответствие с цветами? Ведь в мультфильмах действуют очеловеченные животные. Как бы выглядела цивилизация, для которой было бы более естественно употреблять анимационные фильмы с очеловеченными цветами?

Цветы всегда — по преимуществу женские. Наиболее мужеские из известных мне — тюльпаны. Ночью, вечером и утром они сомкнуты, днем разверсты. Ночью, вечером и утром тюльпаны пронзают, оплодотворяя, стратосферу. Природный — эндемичный каменистым сухим склонам Апшерона — тюльпан Эйхлера (Tulipa Eichleri) — алый с ослепительно черным зеркалом: персидский аленький цветочек, за луковичку которого в Голландии в XVII веке могли расплатиться каретой с лошадьми, еще не старыми. Тюльпан Зингера — призрачно-розовый, с белыми подпалинами, похожий я привез из Крыма; держу пари, что Tulipa Singeri есть результат отбора, произведение искусства. Подскажут ли ботаники — какова палитра естественных тюльпанов? Как бы то ни было, но тюльпаны эти поданы, а не выращены. Поданы и все прочие, развязные, как Иродиада, орхидеи, лилии, все они танцуют и требуют оплодотворения.

Цветы в Иерусалиме оказываются единственными носителями ярких красок. Всё остальное — негатив: белое солнце, смешанное с углем выжженных палочек, колбочек, нервов. Даже закрывая глаза, засвеченные иерусалимским солнцем, вы продолжаете видеть то последнее, что вы видели, причем в палитре, очень похожей на ту, которую использует Зингер. Таким образом, цветы — видения закрытых глаз. Они есть — и их нет, потому что вы закрыли глаза; цветы существуют по обе стороны реальности, как и полагается желанию…

Иерусалимский свет таков, что, вдруг снова воспламеняя сетчатку, заставляет вскочить среди ночи от ужаса, точней от мысли, что те мелкие белые цветы пахучих кустарников, те камни, которые ты трогал сегодня, бродя над раскопками к юго-западу от Храмовой горы, — раскалены смыслом до прозрачности.

Негатив провоцирует стремление узнать неузнаваемое — и ошибиться. В этом смысле «Цветы запоздалые» Зингера являются строгой метафорой невидимого. Вот каково художнику жить в этом городе. Что может быть увлекательнее, фантастичнее, чем жить в стенах, которые не только стены, ходить по улицам, которые не только улицы, видеть цветы, которые не только цветы.

Что может быть занимательнее, чем понимание: ты есть не только то, что есть ты.

Но эрос — автор — есть только автор.

Потому что всё может двоиться и быть прозрачным, но только не творящее желание и воля.

53

В городе осенью много поют — в синагогах и сукках, на детских площадках и под гитару на балконе. Чаще всего из окон доносятся Сюзан Вега, Регина Спектр, классическая музыка или элегический рояль хозяйки.

После исхода субботы на улице Гиллель шумит толпа студентов, с барабанами и мегафонами. Дружно и неразвязно они протестуют против того же, против чего протестуют через Атлантику на Уолл-стрит. Хорошие юные лица в толпе и подъемное настроение делают протест неотличимым от праздничного шествия. Отсюда, из Израиля, эта акция на Уолл-стрит кажется именно что проеврейской. Ибо недавно я был в кибуце близ иорданской границы, где несколько дней с удивлением наблюдал образ жизни с мощным социалистическим уклоном; вероятно, это атавизм; вероятно, я слишком впечатлителен; но я еще нигде не видел, кроме как в советских фильмах о покорении целины, такого уклада жизни. После этого мне ясно стало, какого типа люди второй месяц обитают в палаточном лагере иерусалимского сквера Независимости. Жизнь таки действительно стала дорога. И провал между бедностью и богатством принял международный катастрофический статус. Я не уверен, что протест должен быть воинственным. Но его сигнальная функция незаменима.

Кибуцы своим рождением отчасти обязаны толстовцам: А.Д.Гордон, поклонник идей великого графа, считал, что именно возделывание палестинских пустошей дает евреям право на Землю обетованную. Терний быта кибуцники преодолевали множество: жили в палатках, приличная обувь была не у каждого, вилки и ножи считались редкостью, рубахи кроили из холщовых мешков; но основной проблемой было почти осадное положение посреди арабского враждебного окружения: первые кибуцы строились по принципу «стены и башни» — сторожевой вышки и ограды с колючей проволокой. До 1970-х годов в большинстве кибуцев дети воспитывались в макаренковских коммунах-интернатах. Конец этому положил женский «бунт»: женщины, сами выросшие в интернатах, пожелали стать домохозяйками и потребовали вернуть детей в семью. При этом в кибуцах бесплатным было почти всё: жилье, коммунальные услуги, питание, бассейн и спортзал; за границу и на отдых ездили по графику задаром; на кибуцных складах выдавались мебель, утварь, одежда, сигареты. Но законы рынка наконец внесли коррективы, и отход от коммунистических идеалов стал залогом экономического прогресса. Исчезли уравниловка и трудовое равноправие, бытовые услуги стали платными. Кибуцы стали индустриализироваться; находящиеся вблизи крупных городов строили на своих землях торговые центры и другую недвижимость; сейчас некоторые кибуцы, владеющие успешными предприятиями, размещают их акции на бирже, а кибуцники становятся акционерами, то есть совладельцами, публичных компаний. Стать членом такого богатого кибуца очень непросто.

Кибуц Мицпе Шалем владеет производством косметики из минеральных даров Мертвого моря, SPA на его берегу и туристической базой Мецукей Драгот, находящейся в преддверии Иудейской пустыни. С трех обрывистых сторон ее территории открываются грандиозные виды на Мертвое море и Иорданию и на завораживающий, прорезанный тенями и руслами вади ландшафт, в котором сорок дней зависал [пропадал] основатель христианства.

Социалистические привычки обитателей кибуца очевидны: сонмы детей, компании из нескольких семей, непременное барбекю, массовые ночевки в шатрах на карематах с видом на бездонную звездную пустыню; песни под гитару, групповое преодоление каньона Вади Дарга.