Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

Он развязал полотенце, от которого шел пар, окунул его в ведро с водой, стоявшее рядом, снова повязал себе голову, и ему стало легче.

Опять послышался голос отца Фотиса:

— Мы не погибнем! Тысячи лет прожили и тысячи лет еще проживем! Мы рады приветствовать тебя, отче!

«Что за атаман этот поп, — снова подумал капитан Фуртунас. — Откуда у него этот огонь, этот задор, это мужество, притом он совсем нечестолюбив! Клянусь морем, он, по-моему, прав… Мы, греки, бессмертная нация. Нас вырывают с корнем, нас жгут, нас режут, но мы не сдаемся. Берем иконы, корыта, треножники, евангелие — и снова в путь! Чтобы пустить корни где-нибудь подальше…»

Его душили слезы. Вдруг он перегнулся через перила балкона и крикнул:

— Здравствуй, Папафлесас![19]

Несколько человек подняли головы к балкону, но из-за шума, вызванного словами попа, не все поняли, что сказал капитан. Женщины причитали, вспоминая свои дома, а голодные дети громко плакали.

Когда шум несколько утих, отец Григорис поднял свою толстую руку и заговорил:

— Что бы ни делалось в мире, все делается по божьей воле. С неба бог видит землю, держит в руках весы и взвешивает. Он дает Ликовриси возможность радоваться своему богатству и погружает ваше село в траур. Бог знает, какие грехи вы совершили!

Он на минуту замолчал, чтобы толпа хорошенько разобралась в этих суровых словах, потом снова поднял руку и крикнул с упреком:

— Отче, только правду! Признайся, какие дела свершили вы и как дожили до такого несчастья.

— Отец Григорис, — ответил истощенный поп, с трудом сдерживая гнев, который уже начал клокотать в его груди, — отец Григорис, я тоже служитель всевышнего, я тоже читаю святое писание, я тоже держу в своих руках чашу с телом и кровью Христа! Мы оба, — нравится тебе это или нет, — равны. Может быть, ты богат, а я беден; может быть, у тебя обширные поля и дом — полная чаша, а мне, как видишь, некуда голову приклонить, но перед богом мы оба равны. Может быть, я даже ближе к богу, потому что я голодаю. Поэтому не кричи так, если хочешь, чтобы я тебе ответил.

Поп Григорис запнулся. Он тоже почувствовал, как гнев закипает в его груди, но сдержался. Он понял, что не прав и что односельчане видят его неправоту и сочувствуют справедливым словам грозного приблудного попа.

— Говори, говори, дорогой отче, — сказал он более мягким тоном. — Бог слышит нас, и народ тоже слышит нас; все мы христиане и греки. Все, что мы можем, и даже то, что свыше наших сил, мы сделаем, чтобы спасти души, вверенные тебе богом.

— Отец Григорис, — снова раздался голос пришельца, — мы слышали в наших краях о тебе, теперь мы воочию видим тебя и любуемся тобой; мы слышим твои слова, и они придают нам бодрости. Ты меня спросил, каким образом наше село попало в такое бедственное положение? Я тебе отвечу. Слушай, отец Григорис, слушайте вы, старосты, хотя вы даже не потрудились посмотреть на нас, слушайте и все вы, христиане Ликовриси…

Сердце Манольоса сильно билось. Он обернулся к своим товарищам.

— Подойдем поближе к нему, — прошептал он, — подойдем поближе, чтобы видеть и слышать его.

— Таким я представляю себе апостола Иакова, — сказал Костандис.

— А я — апостола Петра, — сказал Яннакос.

Священник рассказывал торопливо и взволнованно, как будто не хотел воспоминаниями бередить рану. Мысли его перескакивали от одного события к другому, голос дрожал, священник словно боялся растревожить прошлое.

— Однажды над крышами нашего села послышался голос: «Идет греческая армия! На перевалах показались фустанеллы![20]» — «Звоните в пасхальные колокола, — крикнул я. — Пусть соберется народ, я буду говорить». Но народ уже устремился на кладбище, люди раскапывали могилы, и каждый кричал своему отцу: «Отец, они пришли! Отец, они пришли!» Они зажигали свечки на могильных крестах и брызгали вином, чтобы оживить мертвых. А потом все устремились в церковь. Я поднялся на амвон: «Братья мои, дети мои, — крикнул я, — христиане! Греки пришли! Земля соединилась с небом. Женщины и мужчины, все берите оружие, чтобы гнать турка до Красной Яблони!»

— Тише, отче, тише, пожалуйста, — шепнул попу подошедший Яннакос. — Тише, ага сидит на балконе и слушает.

Ага действительно в эту минуту вздрогнул; хотя он и был погружен в сон, однако краешком уха уловил какие-то бунтарские речи и вскочил.

— Не нравятся мне эти дела, Спаномария. Мне как будто послышалось…

— Говорю тебе, не беспокойся, дорогой ага, спи! Спи, я весь внимание.

— Я хочу спать, капитан… Но если увидишь, что попы перейдут границы и сцепятся, толкни меня, чтобы я проснулся; тогда я спущусь с кнутом и наведу порядок.

Он обернулся к Юсуфчику.

— Иди сюда, Юсуфчик, пощекочи мне пятки, чтобы я скорей заснул, — сказал ага и опять опустил тяжелые веки.

Отец Фотис продолжал, понизив голос:

— Мы разыскали оружие на чердаках, я тоже надел на себя патронташ и крест и собрал народ на площади: «Дети мои, — сказал я им, — перед тем как отправиться в путь, давайте споем все вместе гимн!» Как радостно звучали голоса, какой это был праздник! Земля задрожала, когда мы все вместе начали петь гимн!

И отец Фотис, забывшись, начал громко петь: «Выросшая на священных костях греков…»

— Тише, тише, отче, — снова прошептал ему на ухо Яннакос.

Но в эту минуту раздался с балкона хриплый голос капитана:

— «И, как в древности, мужественная, да здравствует, да здравствует Свобода!»

Ага слегка зашевелился, как будто его укусила блоха, но тут же снова погрузился в сон.

Люди на площади вздрогнули и посмотрели на балкон. Но капитан все так же сидел на подушке, поджав под себя ноги, и снова наполнял свою чашку раки.

— Твое здоровье, Греция, — прошептал он. — Ты завоюешь весь мир!

— Капитан Фуртунас напился, — сказал Костандис, — и теперь в приподнятом настроении; дай бог, чтобы он не выхватил пистолет из кобуры аги и не прикончил его! Тогда мы погибли!

— Ну и пусть, — взволнованно сказал Михелис. — Этот поп заставляет мое сердце биться сильнее.

— Замолчите, братья, замолчите, дайте послушать, — сказал Манольос, который весь превратился в слух и не сводил глаз с попа Фотиса.

Нахмурившийся поп Григорис тяжело дышал. «Этот поп-голодранец зажигает сердца, — думал он, — это большое несчастье. Нужно найти способ, чтобы он убрался из нашего края…»

— Говори, говори, уважаемый отче, — сказал он покровительственно. — Почему ты остановился? Мы слушаем.

— О дальнейшем не заставляй меня говорить, дорогой отче, — ответил отец Фотис, тяжело вздыхая. — Ведь у меня сердце, а не камень, не выдержит оно…

По щекам его покатились слезы, голос осекся.

Капитан снова навалился на перила балкона и вытер свои глаза мокрым платком.

— Черт меня побери, — прошептал он, — я с ума сошел!

— Божья воля, — сказал поп Григорис, — не проклинай никого, отче, это большой грех.

— Никого я не проклинаю, — крикнул поп, снова входя в раж, — я ничего не боюсь, мы бессмертны! Сердце мое успокоилось, я продолжаю свой рассказ. Эвзоны[21] были разбиты, ушли, а мы остались. Мы остались, и вернулись турки. Вернулись турки — этим все сказано! Сожгли дома, перерезали мужчин, изнасиловали женщин — турки всегда турки! Я собрал всех, уцелевших от гибели, вот этих, которых вы видите, вот этих, стоящих перед вами на коленях, дорогие христиане, — немного мужчин, немного женщин, много детей… Взяли мы иконы, евангелие и знамя святого Георгия, взяли и кое-какие пожитки, я стал впереди, и начался наш поход… Преследования, голод, болезни… Три месяца мы скитаемся, многих потеряли в пути. Мы их хоронили, оставшиеся в живых продолжали свой путь! Каждый вечер мы останавливались, полумертвые от усталости, но я находил в себе силы, вставал, читал им евангелие, говорил им о боге и Греции, и это подбадривало нас, и утром опять начинались наши скитания… Нам стало известно, что далеко, рядом с горой Саракиной, находится богатое село, с хорошими людьми — Ликовриси. Подумали мы: они христиане, греки, у них полные амбары, у них много земли, не дадут они нам погибнуть! Вот мы и пришли. С доброй встречей!

Поп Фотис вытер пот, струившийся по лицу, перекрестился и, наклонившись к евангелию, которое держал в руках, поцеловал его.

— Другой надежды у нас нет, — сказал он, — иного утешения нет, только это!

И поднял высоко над головой тяжелое серебряное евангелие.

Глаза у всех наполнились слезами, люди вздрогнули от ужаса. Манольос оперся на руку Яннакоса, чтобы не упасть, а Михелис нервно теребил свои черные усики и едва сдерживал слезы. Даже глаза Панайотароса затуманились и смотрели теперь на людей с добротой и нежностью… Вдова тоже плакала о христианах и Греции, о мужчинах и женщинах, стоявших вокруг нее, плакала она и о своих грешных и постыдных делах… А наверху, на балконе, капитан Фуртунас зажал рукой рот, чтобы не разрыдаться и не разбудить храпевшего агу.