Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Надейтесь на бога, дедушка, — сказал он ему, — не отчаивайтесь! Надейтесь на бога…

Старик обернулся и покачал головой.

— А на кого же, не на людей же? — закричал он. — Ты ведь видел! Тьфу, пропади все они пропадом!

Пока они собирались в дорогу, поп Фотис медлил. Он посмотрел на своих людей, высохших и полумертвых, и его сердце сжалось от горя.

— Братья ликоврисийцы! — крикнул он. — Если бы я был один, если бы мне надо было отвечать перед богом только за свою душу, я не унизился бы до того, чтобы протягивать руку и просить милостыню! Я бы издох от голода. Но мне жаль этих женщин и детей, они больше не выдержат и упадут на дороге от голода. Ради них я забываю и гордость и стыд и протягиваю вам руку — подайте, христиане! Вот наши одеяла — помогите, кто чем может, — кусок хлеба, бутылка молока для детей, горсть маслин… Мы голодаем!

Двое мужчин взяли одеяла и, держа их натянутыми, вышли вперед.

— Во имя бога, — сказал священник и перекрестился. — Мы уходим. Вперед, дети мои, мужайтесь! Мы выпьем и эту чашу. Слава тебе, господи! Мы пойдем по селу, будем стучаться в двери. Терпение! Вот до чего мы дошли — мы закричим: «Подайте милостыню, подайте милостыню! Подайте все, что у вас лишнее, то, что вы бросили бы собакам!» Терпение и мужество! Христос победит!

Он обернулся к попу Григорису.

— Мы еще встретимся когда-нибудь, — закричал он. — Мы еще встретимся! Прощай, до второго пришествия! Тогда мы предстанем перед богом, и он нас рассудит!

Первой отозвалась вдова Катерина; она сняла с головы новую зеленую шаль с большими красными розами и бросила ее на одеяло. Потом порылась у себя в карманах, нашла зеркальце, флакончик с духами и тоже бросила их на одеяло.

— У меня больше ничего нет, братья, — плача, сказала она. — Больше ничего, извините меня…

Костандис на минуту заколебался, но потом вспомнил, что должен играть роль апостола, побежал в свою лавку, схватил пачку сахара, пачку кофе, бутылку коньяку, несколько кофейных чашек, кусок мыла, стремительно вернулся и бросил все это на одеяло.

— Мало этого, — сказал он, — но даю с любовью. Идите, в добрый час!

Они пошли по селу. То и дело высовывалась чья-то рука, торопливо бросала что-нибудь в развернутое одеяло, и дверь тут же захлопывалась, чтобы не вошла холера.

Они подошли к дому старика Ладаса, постучали — дверь не открылась. Свет, маячивший в окне, погас. Яннакос, шедший впереди с тремя своими товарищами, постучал сильнее и крикнул:

— Эй, Ладас! Они — христиане! Они голодают, все дают им кусок хлеба, дай и ты!

Но из дома послышался сердитый голос деда Ладаса:

— Если тебе хочется пить, не выливай воду!

— Когда-нибудь я тебя сожгу, антихрист! — крикнул Яннакос, угрожающе поднимая кулак.

— Братья, пошли к дому архонта Патриархеаса! — крикнул Михелис, обернувшись к трем своим товарищам. — Пошли, пошли, чтобы успеть! Пока старик спит, откроем амбар и возьмем, что сможем.

— А если старик рассердится? — иронически спросил Манольос.

— Выпьет уксусу, чтобы гнев прошел, — ответил Михелис. — Пошли!

Все четверо радостно побежали вперед, словно собирались разграбить какой-то вражеский город.

Тем временем вдова вернулась к себе домой; ее плечи дрожали от холода, но она довольно улыбалась. «Ничего, — думала она, — какая-нибудь другая женщина накинет на себя мою шаль и не будет чувствовать холода…»

Вдруг позади послышался грубый голос; она почувствовала на своей обнаженной шее горячее дыхание, и чьи-то руки схватили ее за горло.

— Сука! Я купил тебе шаль ценой крови своего сердца, а ты ее даришь?! Я задушу тебя!

На улице было пустынно, и вдова испугалась. Он дышал ей в лицо винным перегаром, она видела его глаза, устремленные на нее с угрозой и мольбой.

— Панайотарос, — прошептала она, — ты зверь, я больше этого не сделаю.

— Зачем ты назвала меня Иудой? Ты вонзила мне нож в сердце. Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, но почему ты не пожалеешь меня? Могу я прийти к тебе сегодня?

Он ждал и весь дрожал. Немного спустя снова послышался его умоляющий голос:

— Нет у меня другой радости, кроме тебя, Катерина… Позволь мне.

Вдова чувствовала, как ее захватывает эта горячая, торопливая, хмельная, пропитанная потом и слезами мужская страсть. Она вздрогнула.

— Заходи, — сказала она тихо и пошла вперед, покачивая бедрами.

Панайотарос, часто дыша, пошел за Катериной, крадучись вдоль стены в ночной темноте.

А в это время толпа беженцев уже подходила к дому архонта. Четверо мужчин с четырьмя полными корзинами ожидали у порога.

— Братья! — крикнул Яннакос. — Это не поместится в одеяле. Выделите четырех парней, пусть они помогут нам.

— Идите с миром! — сказал Михелис. — Да простит бог нас и архонта Патриархеаса!

— Да простит вас бог! — раздались радостные голоса мужчин и женщин, которые уже почти растащили содержимое одной корзины и теперь что-то жевали.

— Что нам нужно, ребята, чтобы победить смерть? — крикнул великан, несший знамя. — Что нам нужно? Кусок хлеба! Вот он, — сказал он и выхватил из корзины большой каравай хлеба.

— Старик еще храпит, — заметил Манольос, удаляясь от двора.

— Храпит и во сне видит, что входит в рай, — сказал Яннакос. — А впереди идут и указывают ему дорогу не четыре ангела, а четыре корзины!

Все засмеялись, чувствуя, что на сердце у них стало легче.

Они уже выходили из села. Ночь лежала на земле, прозрачная, голубая, благоухающая. Собаки проводили беженцев до околицы, полаяли еще немного и, исполнив свой долг, удовлетворенные, вернулись обратно. Перед беженцами вдруг поднялась гора Саракина, дикая, скалистая, вся в расселинах.

— Пошли, — сказал Манольос своим товарищам, — пошли попрощаемся с попом. Это не поп, это Моисей, который ведет свой народ через пустыню.

Они ускорили шаг.

Манольос схватил руку отца Фотиса и поцеловал ее.

— Отче мой, — сказал он, — мне кажется, наше село взяло на себя грех. Будь нашим заступником перед богом, огради нас от проклятия!

Священник ласково возложил свою худую руку на белокурую голову.

— Как тебя зовут, сын мой? — спросил он.

— Манольос.

— Я не проклинаю жителей села, Манольос. Они простые, доверчивые люди. У них свой пастырь; что он им говорит, то они и делают. Так нужно. Но, пусть простит меня бог, у вас плохой пастырь! — Он на минуту задумался. — Горькое слово я сказал: нет, он не плохой человек, а жестокий. Горе его смягчит. А ты, юноша, кто такой? — спросил он, глядя на Михелиса, который держал за руку Манольоса.

— Это сын нашего архонта, Михелис, — ответил Манольос.

— Скажи своему отцу, Михелис, что бог запишет в свои списки, которые у него заведены на каждого смертного, все четыре корзины; и когда-нибудь в потустороннем мире они ему оплатятся с лихвой. Так платит бог, передай ему; четыре корзины умножатся, как те пять хлебов.

К ним подошли Яннакос с Костандисом.

— Я — Яннакос, грешный торговец, — сказал он. — А это — Костандис, владелец кофейни. Благослови нас, отче.

Отец Фотис благословил, возлагая свою костлявую руку на их головы.

— А теперь, дети мои, — сказал он, — возвращайтесь домой. Да благословит вас бог!

Он обернулся и посмотрел вокруг себя. Была глубокая ночь. Кругом царила тишина, ни один листок не шевелился на деревьях. Все небо было усыпано звездами. Огромная Саракина подымалась прямо над их головами.

— Здесь много пещер, отче, — сказал Яннакос. — В древности, я слышал, в этих пещерах жили первые христиане; а в одной пещере еще можно увидеть богоматерь и распятие Христа, высеченные на скале. Это, наверное, была их церковь.

— Здесь и вода есть, — прибавил Костандис. — Зимой и летом она бьет из-под одной скалы, и если немножко подняться, то станет слышно журчанье родника. И куропатки есть. А на вершине находится церковь пророка Ильи.

— Вы можете сегодня отдохнуть в пещерах, — сказал Манольос. — На горе полно сухих веток, разведете костры, приготовите себе поужинать. И если вас устроит это, вы можете пожить здесь некоторое время и отдохнуть. Пророк Илья, хозяин горы, любит гонимых.

Поп Фотис поднял глаза и посмотрел на гору. Несколько минут он размышлял. Четыре товарища с беспокойством смотрели на него; выражение его аскетического лица непрестанно менялось; казалось, своим взглядом он проникал в неведомые, глубоко скрытые тайны.

Вдруг, словно приняв какое-то решение, он перекрестился.

— Бог говорит твоими устами, Манольос, — сказал он. — Люди отовсюду нас гонят, и мы разделим пещеры со зверями. Во имя господа бога!

Он поднял евангелие, благословляя гору.

— Творение всевышнего, — прошептал он, — сей огромный камень, и ты, бессонная вода, что выходишь из недр скалы и поишь стрижей и соколов, и ты, огонь, что спишь в дереве и ждешь человека, чтоб он тебя разбудил и принял на службу, — мы рады вас приветствовать! Мы люди, гонимые людьми, и вы, стрижи и соколы, приветствуйте нас, наши одичалые, измученные души! Мы несем с собой кости наших отцов, орудия труда, зародыши новых жизней. Во имя господа бога! Пусть примется и пустит корни на этих голых камнях наш род!