Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире - Владимир Иорданский

Одновременно провозглашалось, что интересы нации превыше интересов личности, превыше интересов отдельного человека. Повсеместно в общественном сознании закреплялся крайне мифологизированный образ нации, или, вернее, Нации.

Из глубочайшей древности выплывали представления, казалось бы, давно преодоленные и отброшенные человеческой мыслью. Одним из основных, если не главным, признаком нации утверждалось ее якобы объективно существующее кровное единство. Защита «чистоты» крови, т. е. прекращение всех контактов с «инородцами», приобретала чуть ли не религиозный смысл, вызывая вспышки общественной истерии в случаях нарушения, особенного сексуального. Другой столь же «священный» признак нации – «чистота» ее исторической территории. Она оберегалась всеми доступными средствами от чужаков-переселенцев, от всех людей иной культуры, само присутствие которых на национальной почве ее «оскверняет».

Священно и время нации – ее история. Попытки объективно, трезво оценить национальное прошлое, как правило, вызывали болезненную реакцию, и колья запретов, образующих плотную изгородь вокруг национальных «святынь», увенчаны многочисленными черепами жертв.

Субъективное представление народа о нации насыщено колоссальным эмоциональным содержанием, а реакция на реальное или кажущееся нарушение священных принципов чистоты крови, территории и времени обычно напоминает реакцию глубоко религиозных людей на святотатство, на тягчайший грех. И в том, и в другом случае возникало впечатление, что нарушителем поставлено под угрозу благополучие народа, разрушается система его духовной безопасности, подтачивается его внутренняя сила.

Если образ нации, складывавшийся в общественном сознании, расходился с действительностью, то сплошь и рядом приходилось наблюдать не ретуширование картины, а отрицание действительности, ее отбрасывание. Французский социолог Э. Морэн, изучавший субъективные аспекты национального процесса, писал, в частности, о противоречии реальности с мифом кровного единства:

«Что касается расового единства, то смешение рас в Западной Европе еще до образования наций не смогло превратить его в фактор национального объединения. Но национальное чувство является столь глубоко матри-патриотическим, что выступает как чувство кровного единства, вызывающее к жизни расистскую мифологию». По мнению ученого, в сознании народа «нация образует «расу» не в биологическом, а в культурном смысле этого слова, если такое возможно. Ибо подпитывающее его семейное начало нисходит к прошлому, к подлинно клановому пласту, чтобы общаться и воссоединиться с длинной чередой предков». При этом, в отличие от архаического клана, у которого лишь один предок-основатель, нация может основываться снова и снова чередующимися друг за другом «отцами отечества». «Это религия, которая может обладать собственным пантеоном», – писал Э. Морэн о национальном самосознании[30].

Наблюдения ученого выявляют важность иррационального, мифологического начал в народных представлениях о природе этноса. Но, думается, выделенные Э. Морэном факторы – лишь часть более широкого круга идей. При всей важности чувства этнической однородности вряд ли допустимо упускать из виду и такие аспекты народного видения этноса, как языковое, культурное, территориальное единство, наконец, чувство национальной солидарности или общности исторических судеб. Как ни мифологизированы, как зачастую ни фантастичны эти представления, их влияние на народ, на его эмоциональные реакции и поступки всегда оказывается сильным.

Сакрализация общественным мнением собственного представления о нации приводит к тому, что сам термин оказывается чем-то вроде «священной коровы», неприкасаемым, не подлежащим критике. Каждая этническая группа спешит провозгласить себя нацией, словно бы в результате что-то коренным образом изменится в ее положении. Одно из проявлений такой психологии – усилия отодвинуть время превращения родного этноса в нацию – возможно дальше в глубь веков. И такие стремления обнаруживает не только массовое сознание, но и ученые мужи, которым бы следовало с большей беспристрастностью и объективностью относиться к национальному вопросу в целом. Но нет. Пожалуй, именно интеллигенция захватила ведущую роль в сакрализации всех аспектов нации, в безудержном возвеличении всего того, что касается национального начала в жизни народа. Как только оказывался задет национальный нерв, волны иррационализма поднимались в общественном сознании тем выше, чем ослабленнее сдерживающее, критическое начало, которое, казалось бы, олицетворяет интеллигенция. Однако, как правило, та первая пьянела в шовинистическом или националистическом угаре.

Интересно сопоставить видение нации бытовым сознанием и ее определение И. В. Сталиным. Параллели до такой степени разительны, что возникает вопрос: не разработал ли Сталин свое определение с оглядкой на общепринятые взгляды? В сущности, его формулировка – это народный образ нации, с которого сорваны сакральные покровы, поспешно замененные на тогу псевдонаучности. Догматизм и статичность, характерные для сталинского текста, свойственны и представлению о нации, разработанному общественным сознанием.

И еще одна черта: ни наш исследователь, ни общественное сознание не делают попытки отличить нацию от этноса. Сталин, например, явно не видел различия двух понятий – этноса и нации. Давая определение нации, он, по сути дела, обозначал основные признака этноса. Нация же – не просто исторически особая форма развития этноса, но по некоторым важным моментам – его диалектическая противоположность.

Этнос как форма существования социума складывался в глубине веков. Его многообразие чрезвычайно, поскольку общество, приспосабливаясь к различным природным условиям, к различной исторической обстановке, образовывало группы, индивидуальность которых с ходом времени очерчивалась все более определенно. К тому же никогда не прекращалось их сращивание, их новое размежевание, образование новых этносов и их последующее раздробление. Этнос существует в движении, идущем через преодоление внутренних противоречий, через достижение все более далеких горизонтов. И само его внутреннее здоровье, степень его зрелости зависели и зависят во многом от того, как успешно и насколько свободно протекает этот процесс.

Механизм внутриэтнических противоречий никогда не останавливался, но действовал в одних условиях вяло и медленно, в других – энергично и стремительно. Постепенно он изживал остатки старых социальных структур, подводя этнос к превращению в нацию. Происходило стирание диалектальных различий в языке и выработка единого общенационального языка при одновременном образовании двуязычных и многоязычных групп там, где этнос соседствовал с другими народами. Осваивалось этническое пространство, которое получало все более прочный отпечаток этнической культуры. Вместе с тем, на его территории расселялись выходцы из соседних краев, а он образовывал анклавы на их землях. Менялось и «время» этноса: по мере того, как он ассимилировал другие народы или, напротив, сам поглощался ими, его историческое сознание заглядывало все дальше в прошлое или, напротив, постепенно оскудевало, утрачивало интерес к давним событиям, причем в первом случае видение собственной истории становилось реалистичнее, а во втором миф медленно укутывал прошлое плотной пеленой.

Качественная грань отделяет этнос от нации, и приближался он к этой невидимой грани в процессе длительного исторического развития. Когда в ходе социальных революций вчерашние подданные, отчужденные от дел страны, превращались в полноправных граждан, распоряжающихся ее судьбой, и происходила скрытая, подспудная мутация этноса в нацию. Во Франции ее первым свидетельством зрелости была Декларация прав человека и гражданина. Демократизация общества, предшествующая мутации этноса, сопровождалась и глубочайшими культурными переменами, пересмотром в этносе психологических установок, в частности в сфере межэтнических отношений. Естественно, это происходит не мгновенно.

В чем близость и в чем различие двух форм существования социума – этнической и национальной? Как это часто случается, словно растворенные в реальности, скрытые признаки и черты того или иного явления кристаллизуются в мысли философов, историков, политологов. И в прямой связи с поставленным выше вопросом нельзя не вспомнить взгляды двух выдающихся французских мыслителей – Эрнеста Ренана и Мориса Барреса.

Будучи современниками, они представляли два противоположных подхода к проблеме нации, к национализму, сформировавшиеся во французском обществе в последнюю четверть XIX века.

В книге «Сцены и доктрины национализма» Баррес провозглашал, что «национализм есть приятие детерминизма». Он утверждал: «Мы не являемся господами возникающих в нас мыслей. Они исходят не из нашего рассудка; они представляют собой ответные реакции, в которых выражаются очень давние психологические предрасположенности. В зависимости от среды, в которую мы погружены, нами вырабатываются оценки и суждения, при этом человеческий разум сработан таким образом, что мы попадаем след в след наших предшественников. Не существует личных идей; даже самые редкие идеи, даже самые абстрактные суждения, даже самые утонченные софизмы метафизики суть лишь общечеловеческие способы чувствовать и обнаруживаются у всех существ одной природы, преследуемых одними и теми же образами»[31].