Будущее, до которого хочется дожить. СССР 2061 - СССР-2061

Завуч поправила причёску.

— Смирнова, хватит нести чушь и срывать урок. Проституция недопустима, как форма эксплуатации.

Я спохватился. Это всё тяжёлое наследие капитализма. А у синеволосой оторвы, очевидно, случилась истерика. Переходный возраст, подростковый максимализм, испорченные отношения с одноклассниками… С другой стороны, никакой истерики, никакого надрыва я не наблюдал — напротив, Смирнова говорила весело и с явным удовольствием. Патлы её светились ярко-синим, и глаза были синие-синие, блестящие, как божья роса.

— Смирнова, есть такая вещь, как пощёчина, — солидно пробасил белобрысый юнец-космонавт. — Она, говорят, хорошо приводит в чувство.

Он был очень решителен; прыщи и корни волос его налились багровым.

— Вера Семёновна, может, вывести её вон? — деловито предложил третий юнец-космонавт, доселе молчавший.

Смирнова залилась колокольчиком, показав ровные белые зубки.

— Эх вы, комсомольчики-космонавтики… Вы трындите о свободе — а сами всё запрещаете. А я вот ненавижу… — тут она звучно произнесла матерное слово, означающее «ложь», — и несвободу. Проституткой по мне быть гораздо честнее.

Она стояла одна — против всего класса, против педагога, против меня. Все галдели.

Надо было что-то делать.

— Ну матом-то зачем ругаться, Смирнова?..

— Ах, а вы матом не ругаетесь?! А мои нежные ушки говорят об обратном. Только и слышу эти словечки время от времени. Что же это за язык такой — все на нём разговаривают, а другим запрещают?

Надо было что-то делать. Отвести её в медпункт?

Безобразный скандал нарастал. И не знаю, чем бы всё это закончилось — но тут явился Зевс-Громовержец. Видимо, его оторвал от работы шум.

Школьники мгновенно притихли: Зевс-Громовержец подавляет ростом, необъятностью и величием. Представьте себе восставшую статую Фидия, ростом под потолок, притом в современной одежде. Из рукавов и из расстёгнутого ворота его рубашки пробивается буйный волос. Волос карабкается по шее и щекам, заканчиваясь ровной линией. Выше линии растительности находятся пронзительные глаза, опять же под могучими зарослями бровей. Притом смотрят эти глаза на вас очень скептически. Ещё выше простирается великолепный лоб, а заканчивается всё опять же непроходимыми зарослями, слегка усмирёнными машинкой для стрижки.

«Ну вот, допрыгались», — подумал я. Уши мои медленно разгорались. Как ни крути — а получается, я завалил дело. Не справился, раз явился Зевс-Громовержец и будет разруливать вместо меня.

А ещё мне стало интересно, что же он сделает. Чисто профессионально интересно. Ведь решать проблемы — наша работа, а Зевс-Громовержец способен решить любую проблему. В том числе и такую, в этом нет никаких сомнений. Так что он сделает?! Задавит Q-логикой? Вряд ли на такую поганочку способна подействовать любая логика… Загонит в конвейер и она со слезами раскаяния прозреет?

Зевс-Громовержец несколько секунд, в упор, рассматривал синеволосую оторву. Скептически. И померещилось мне, почему-то, в его взгляде некое одобрение.

— Кисо, — пророкотал он. — В связи с отменой денег нет больше профессии проститутки. Физически невозможна — как профессия изготовителя кремнёвых топоров. Как хобби — пожалуйста. А профессию тебе придётся выбрать другую.

Смирнова пожала плечиками и выставила загорелое бедро в сторону Зевса-Громовержца:

— Хорошо, тогда я хочу быть порноактрисой. Можно? Это тоже отличная профессия, увлекательная и интересная. И всем очень нужная — и в дальнем космосе, и на тернистом пути к нему, — Смирнова приветливо кивнула одноклассникам-космонавтам.

— Смирнова, не хами!..

— А что, не нравится? Это же правда жизни.

Зевс-Громовержец на загорелое бедро внимания не обратил. Он по-прежнему одобрительно изучал её светящиеся синие патлы. Вообще бедром Зевса-Громовержца едва ли можно поразить; кто видел его Светлану Игоревну, тот поймёт. Вот уж не чета всяким поганочкам-восьмиклассницам…

— К сожалению, и здесь тебе ничего не светит. Бывают, конечно, одинокие люди — но накопленного при капитализме им хватит с избытком. Я последний раз интересовался этой темой, когда мне было шестнадцать лет, задолго до революции. Но уже тогда 3D-модели выглядели гораздо интереснее актрисок. Любые внешности и формы, любые причуды. Никаких прыщей, могли даже побеседовать, благо тут особого интеллекта не нужно. Так что увы — профессия порноактрисы умерла ещё тогда. А ты говоришь — «правда жизни»…

Ну даёт Дед! Я не верил ушам.

— Много вы знаете о правде жизни, — сладенько пропела Смирнова. — Ханжи-теоретики из уютного кабинетика.

Зевс-Громовержец приподнял ручищу. Как фокусник, засучил рукав. На его предплечье, там, где буйные заросли шли на убыль, открылась голотату: колючая проволока впилась в руку и переливалась надпись «Ганс2016».

Голотату! У Зевса-Громовержца! Мысленно я сполз по стене.

— «Ганс2016» — это мой воровской ник, — величественно пояснил он. — Был я в молодости вором, сидел в тюрьме — так что кое-что о правде жизни знаю. Такие дела, молодёжь.

Был вором? Сидел?! Зевс-Громовержец?! Я пару раз ударился головой о мысленную стену — ту самую, по которой только что мысленно сползал.

А Смирнова развернулась и удалилась. Молча, задрав носик, походкой манекенщицы. Её причёска пёрышками ярко светилась в полумраке коридора.

Все смотрели ей вслед. Я пригладил затылок.

— Актриса… — проворчала завуч. — Давно по ней педсовет плачет. Но ведь, что характерно — все поверили.

Актриса?!

Вор?!

Где я?!

— А Вы и вправду воровали вещи? — испуганно спросила Зевса-Громовержца миниатюрная девчушка. У девчушки были пытливые зелёные глаза, острый лисий носик, а копна волос отливала зелёным, как её комбинезончик.

Зевс-Громовержец величественно расправил рукав.

— Мы тягали жабу. Жабой на воровской лангве называлась интеллектуальная собственность. Знаете, что это такое? Это когда кто-то объявлял информацию принадлежащей себе — и ему должны были платить деньги за её использование. Например, если в вещь-модели или алгоритме использовалась теорема Пифагора — надо было выполнять отчисления в пифагоровский фонд. Всё — математические теоремы, научные гипотезы, вещь-модели, мемы, анекдоты, изобретения, сюжеты, книги, фильмы — всё имело своего владельца. Которому надо было платить за их использование. Глупое было время. А мы жабу тягали — и освобождали.

— Ну да, «гадкие утята»… Я просто подумала, Вы были настоящим вором…

— Не настолько я древний… — проворчал Зевс-Громовержец. — Но те девять лет, которые мне впаяли, были вполне себе настоящими. Мой арест даже в новостях показывали. И потом: мы сами искренне считали себя настоящими.

Он развернулся — неторопливо, как трансатлантический паром.

— Пойдёмте, молодёжь, попробуем работу на конвейере. Это и вправду дьявольски интересно.

Все двинулись следом. А я поплёлся позади. Чтобы выражение моего лица не всполошило кого-нибудь случайно.

Как я родился

Павел Хренов

Михалыч помер весной 61-го года. Вроде, особо не болел, и — на тебе. Он, впрочем, давно жаловался на сердце. А еще, года за полтора до этого, говорит мне как-то: вот, мол, у меня в Светлом сестра живет, как помру, снесешь ей письмо, адрес на конверте. Я еще посмеялся тогда, дескать, меня еще переживешь. А вообще он сестру, как и прочих родных, никогда не упоминал ни до, ни после. То ли прощения просит в письме, то ли сам прощает, подумал я, но расспрашивать не решился — дело серьезное. Он же мог сам пообщаться с легкостью, при современных-то средствах связи.

Ну, да ладно: помер он внезапно, даже скорую вызвать не успели. Схоронили по старинке, как у нас принято, я сам тоже копал. И все вечера ждал, уж больно муторно было на душе. Пока что нельзя было расслабляться, социальщики понаехали: делали свое дело, вскрытие там, расспросы, заодно анализ взяли у всех. Нам особо не мешали.

Закопали и побрели, молча так, к Прыщу — он смылся с кладбища первый, поляну накрывать. Он жил в трапециевидной пристройке к теплотрассе, и у него можно было поместиться хоть вдесятером. Многие-то из наших, и я в том числе, жили прямо в теплотрассе, выпилив в ее деревянной боковине небольшие двери, на которые мы вешали старинные заржавленные замки. Места было мало, не разогнуться в полный рост, зато вытянуться горизонтально можно было без проблем, а главное — замерзнуть не грозило.

У Прыща быстренько разлили какое-то мутное пойло, и выпили. И начали вспоминать Михалыча. Хороший был человек, хотя и пил много. А вот, сколько лет ему было, никто не знал. Пожалуй, самый старожил был, из оставшихся. Вспоминаем, значит, даже посмеиваемся — много веселых моментов было связано с покойным, и тут вдруг — стук-стук. Несколько грубых мужских глоток гаркнуло: «Да!», и вошла наш социолог, или там социопсихолог, кто их разберет, Марина Евгеньевна. Я думал, они все уехали, ан нет. Стаканы прятать поздно. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что социальщики не знают, у кого что есть, и кто, когда, и с кем пьет. И это при том, что у нас в стране крепкий алкоголь запрещен. Для нас у них послабление, хотя, конечно, весьма небольшое.