Музыка горячей воды - Чарльз Буковски

И вот про матушку Эдди мне так же было страшно.

— Слушай, Юджин, я пошел.

— Она ж пьяная, она даже не знает, что мы тут.

— Сукин сын меня бросил, — донеслось с кровати. — Ушел и ребенка забрал, мою детку…

— Разговаривает, — сказал я.

— Она не в себе, — сказал Юджин. — Вообще не соображает.

Он шагнул к кровати.

— Гляди.

Он взялся за ее подол и подтянул его еще выше. Так, что трусы наружу. Розовые.

— Юджин, я пошел!

— Ссыкло!

Он стоял и смотрел на ее бедра и трусики. Долго стоял. Потом вынул членик. Матушка Эдди застонала. Немного повернулась на кровати. Юджин подошел ближе. Кончиком члена потрогал ее бедро. Она опять застонала. И тут Юджин брызнул. Сперма растеклась по всему бедру — ее было много. Стекала по ноге. Тут матушка Эдди сказала:

— Бля! — и вдруг села.

Юджин пулей пролетел в дверь мимо меня, я развернулся и кинулся следом.

Юджин столкнулся с ледником на кухне, отскочил и вьглрыгнул за сетчатую дверь. Я — за ним, мы побежали по улице. Бежали до самого моего дома, по дорожке, в гараж, задвинули за собой ворота.

— Как думаешь, она нас увидела? — спросил я.

— Не знаю. Я ей прямо на розовые трусы спустил.

— С ума сошел. Зачем ты это сделал?

— Не удержался. Что я мог сделать? Я не выдержал.

— Нас в тюрьму посадят.

— Ты ж ничего не делал. А я ей всю ногу обкончал.

— Я смотрел.

— Слушай, — сказал Юджин. — Я, наверно, домой пойду.

— Ладно, валяй.

Он двинулся прочь, затем перешел через дорогу к себе. Я вылез из гаража. Через заднее крыльцо прокрался в комнату, сел там и стал ждать. Дома никого не было. Я зашел в ванную, запер дверь и подумал про матушку Эдди — как она лежит на кровати. Только я представлял себе, что снял с нее эти розовые трусики и вставляю. И ей это нравится…

Я прождал весь остаток дня, весь ужин ждал чего-то, но ничего не случилось. После ужина я ушел к себе, сел и опять стал ждать. Потом настало время ложиться, и я лежал в постели и ждал снова. За стенкой храпел отец, а я все равно ждал. Потом уснул.

Назавтра была суббота, Юджин вышел к себе во двор с воздушкой. У него перед домом росли две большие пальмы — он охотился на воробьев, которые на них жили. Двух уже подбил. Еще у них жило три кота, и только воробей падал на траву, трепеща крылышками, какой-нибудь кот подскакивал и уволакивал его.

— Ничего так и не было, — сообщил я Юджину.

— Если ничего до сих пор не было, значит, и не будет, — сказал он. — Надо было ее отъебать. Жалко, что я ее не выеб.

Он подбил еще одного воробья, тот рухнул, и его куда-то за изгородь утащил очень жирный серый кот с желто-зелеными глазами. Я перешел дорогу к нам. Мой старик поджидал на веранде. Злился.

— Эй ты, давай-ка газон стриги. Ну?

Я зашел в гараж, выволок газонокосилку. Сначала постриг дорожку, потом перешел на лужайку. Косилка была неповоротливая, работать трудно. А старик мой стоял, злился и наблюдал, как я ее толкаю по спутанной траве.

Скорбь гнуси

Поэт Виктор Валофф был не очень хороший поэт. Местно известен, дамам нравится, кормит жена. Он все время устраивал чтения в книжных магазинах округи, часто выступал по общественному радио. Читал громко, театрально, однако тональность не менялась. У Виктора всегда был оргазм. Наверно, это и привлекало к нему дам. В некоторых строках у него — если брать их по отдельности — вроде была какая-то сила, но если в целом, становилось понятно: Виктор не говорит ничего, просто у него это обычно выходит громко.

Однако Вики — как и большинство дам — легко поддавалась чарам дураков и потому очень хотела послушать, как Валофф читает. Пятница, жаркий вечер в феминистско-лесбийско-революционной книжной лавке. Вход бесплатный. Валофф денег не брал. После чтений — выставка его художеств. Художества у него были очень модерновые. Мазок-другой, обычно — красным, плюс какая-нибудь эпиграмма контрастным цветом. Обычно там значились мудрости вроде:

Зеленые небеса, вернитесь ко мне,Я плачу серым, сирым, серым, сирым…

Валофф был интеллигент. Понимал разницу между «серым» и «сирым».

Везде висели фотографии Тима Лири[19]. Таблички «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ». Против «РЕЙГАНА В ОТСТАВКУ» я ничего не имел. Валофф встал и вышел на помост, в руке — полбутылки пива.

— Ты посмотри, — сказала Вики, — посмотри, какое у него лицо! Как он страдал!

— Ну да, — сказал я, — а теперь я пострадаю. Лицо у Валоффа и впрямь было интересное — на фоне большинства поэтов. Только на фоне большинства поэтов у кого угодно лицо интересное. Виктор Валофф начал:

К востоку от Суэца моего сердцаначинается гул гул гулмрачно покойный, пока мрачныйкак вдруг Лето приходит домойпрямиком какРаспасовщик украдкой на ярдовую линиюмоего сердца!

Последнюю строку Виктор заорал во весь голос, и рядом кто-то сказал:

— Прекрасно!

То была местная поэтесса-феминистка — она устала от черных и теперь у себя в спальне еблась с доберманом. Рыжие косички, тусклые глаза, а когда читала свое — играла на мандолине. Писала она по большей части что-то про следы мертвого младенца на песке. Замужем была за врачом, которого никогда нигде не было (по крайней мере, ему хватало здравого смысла не ходить на поэтические вечера). Он ей давал деньги на поэзию и корм для добермана.

Валофф продолжал:

Доки, утки и вторичные суткиквасятся у меня во лбусамым безжалостным образомо, самым безжалостным образом.Меня качает между тьмой и светом…

— Тут я с ним вынужден согласиться, — сообщил я Вики.

— Сиди, пожалуйста, тихо, — ответила она.

С тыщей пистолетов итысячей рисковя выхожу на веранду рассудкапокуситься на тысячу Пап Римских!

Я нащупал свои полпинты и хорошенько приложился.

— Послушай, — сказала Вики, — ты на этих чтениях постоянно напиваешься. Неужели так трудно сдержаться?

— Я и на своих чтениях напиваюсь, — ответил я. — Моя писанина мне тоже опротивела.

— Слипшаяся жалость, — продолжал меж тем Валофф, — вот что нам осталось, слипшаяся жалость, слипшаяся слипшаяся слипшаяся жалость…

— Сейчас скажет про ворона, — сказал я.

— Слипшаяся жалость, — твердил свое Валофф, — и ворон навсегда…

Я расхохотался. Валофф узнал этот смех. Посмотрел на меня.

— Дамы и господа, — объявил он, — сегодня с нами в зале поэт Генри Чинаски.

В публике зашипели. Они меня знали.

— Сексистская свинья!

— Пьянчуга!

— Каз-зел!

Я хлебнул еще.

— Продолжай, пожалуйста, Виктор, — сказал я. Он продолжил:

…обусловленный рефлексом под горбом доблестиэрзацный неизбежный ничтожный прямоугольникне больше гена в Генуеквартальный Кецалькоатльи Китаеза вскрикивает огорченно и варварскипрямо в ее муфту!

— Как красиво, — сказала Вики, — только о чем это он?

— Он о том, как ест пизду.

— Я так и подумала. Какой прекрасный человек.

— Надеюсь, пизду он ест лучше, чем пишет.

скорбь, иисусе, моя скорбь,эта скорбь гнуси, звезды и полосы скорби,водопады скорбиприливы скорби,скорбь со скидкойповсюду…

— «Эта скорбь гнуси», — сказал я. — Мне нравится.

— Он больше не говорит про то, как ест пизду?

— Нет, теперь он говорит, что ему нехорошо.

…чертова дюжина, суженный суженый,впусти стрептомицини, благосклонный, пожри моюхоругвь.Мне грезится карнавальная плазмаповерх неистовой кожи…

— А теперь он про что? — спросила Вики.

— Теперь он про то, что опять собирается есть пизду.

— Опять?

Виктор читал дальше, а я дальше пил. Потом он объявил десятиминутный перерыв, публика встала и собралась вокруг помоста. Вики тоже подошла. Было жарко, и я вышел на улицу остыть. Через полквартала заметил бар. Я взял там пива. Не очень людно. По телевизору показывали баскетбол. Я посмотрел. Мне, конечно, все равно, кто выигрывает. Думал я только одно: боже мой, вот они все бегают туда-сюда, туда-сюда. Наверняка у них все бандажи вымокли, а из жоп ужасно воняет. Я выпил еще пива и двинул обратно в поэтическую дыру. Валофф опять вышел на сцену. Слышно его было на улице:

Подавись, Колумбия, и дохлые кони моей душивстретьте меня у воротвстретьте меня спящего, Историкисмотрите — нежнейшее Прошлоепреодолено прыжкомснов гейши, пробуравлено намертвонадоедливостью!

Я нашел свое место возле Вики.