Письма сестре - Михаил Александрович Врубель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будет. Вот тебе в заключение краткая хроника. Медаль за живопись я чуть-чуть не получил на последнем экзамене; но судьбе угодно было меня оставить только первым на нее кандидатом. Савинский был очень тяжело болен и теперь еще очень медленно оправляется и потому еще не уехал за границу. Бруни конкурирует на малую золотую. Молодые Валуевы уехали на 4-й неделе в Вытегру. Счастье их далеко не безоблачно. Они слишком серьезные оба человека, чтобы ворковать, и слишком молоды, чтобы быть друг к другу менее требовательными. Но задатки серьезного совместного семейного дела – я говорю о детях – все налицо. М[ария] Ф[едоровна] и Е. М. в конце апреля едут к Феде. П[авел] Михайлович] тоже уезжает в мае на работы. У Папмель все по-старому. Очень мне хотелось бы за лето заработать столько, чтобы на зиму эмансипироваться и жить в комнатке на Васильевском, хоть бы вместе с Серовым[84]. Мы очень сошлись. Дороги наши одинаковые, и взгляды как-то вырабатываются параллельно. Целую тебя, Нюта, и с нетерпением жду твоего письма.
Твой Миша
1883 год. Лето. Петергоф
Милая моя Нюта, сегодня ни с того ни с сего мне пришло в голову исправиться или по крайней мере постараться исправиться, или, еще лучше, начать стараться исправляться от моей колоссальной неаккуратности во всем, что только не касается моей живописи, и в том числе, главным образом, от неаккуратности в переписке. Мне почему-то с чрезвычайной ясностью представилось, что все это совершенно непростительное малодушие и какой-то детский эгоизм.
Сегодня первый подвиг по корреспонденции, так как тебе я более всего задолжал по этой части. Но исправление, ввиду прочности его развития, не должно начаться с существенных подвигов: сначала, так сказать, формальные. Я буду посылать буквально письма, но не беседовать, так как судьба этих бесед – оставаться только наполовину изложенными на бумаге, которая через год или два, попав самому тебе на глаза, правда, приятно волнует, перенося в былые думы, назначения своего, т. е. адреса, никогда не достигает. Итак, даю тебе несколько фактов и только, чтобы не позже завтрашнего дня этот листок отправился бы к тебе. (Живу я опять в Петергофе. Никаких работ заказных я в городе на лето не имел, несмотря на разные обещания и мытарства, а потому не имею прав и на самостоятельность. Продолжаю почти зиму, с тою только разницею, что зимой академический распорядок и художественное общежитие администрируют и критикуют твою работу, – ты только работай, а здесь работай да и думай!.. А это, я тебе скажу, очень, очень трудно. Но и не без пользы. Придется же когда-нибудь стать самостоятельным. До некоторой степени удается лучше, чем прошлое лето.)
Работаю акварелью: «Задумавшуюся Асю», «Вяжущую Кнорре» и «М-r Jammes’a bien elegant avec un noeud de cravatte gros bleu»[85]. Все люди тебе знакомые (Кнорре тебе просит очень, очень кланяться). Это у меня отнимает часов шесть-семь. По вечерам, вместо музыки, хожу приглядываться к весьма живописному быту рыбаков. Приглянулся мне между ними один старичок: темное, как старый медный пятак, лицо, с выцветшими желтоватыми волосами и в войлок всклоченной бородой; закоптелая, засмоленная белая с черными полосами фуфайка кутает его старческий с выдавшимися лопатками стан; лодка его внутри и сверху напоминает оттенки выветрившейся кости; с киля – мокрая и бархатисто-зеленая, как спина какого-нибудь морского чудища, с заплатами из свежего дерева, шелковистым блеском на солнце, напоминающим поверхность Кучкуровских соломинок.
Прелестная лодка. Прибавь к ней лиловато-сизовато-голубоватые переливы вечерней зыби, перерезанной прихотливыми изгибами глубокого, глубокого рыже-зеленого силуэта отражения. Рыбак сидит на полу привязанной к берегу лодки, ноги свесил за борт и предается вечернему отдохновению. Вот сюжет картинки этюда, к которому я готовлюсь. Надо только немного двинуть вперед уже начатые работы. Времени впереди еще пропасть. Со всеми этими вещами думаю выступить в марте 84 года на акварельную выставку. Разумеется, лелею мечту некоторого renommée[86].
Вот и заболтался. Да, впрочем, больше и нечего, оставаясь на почве фактов. О наших ты, вероятно, все знаешь из их писем. Скорблю, что не могу у них бывать чаще одного или двух раз в месяц; но зато я нигде, нигде не бываю. Даже на музыке не был ни разу. Разумеется, большую роль играют в этом воздержании и презренные причины, но так как тем самым они приковывают к делу, то я им прощаю и даже из презренных готов произвести в милых. О Валуевых и Штукенбергах не знаю решительно ничего. Полтора месяца никого не видел. Ася гостит тоже в Петергофе. Собираюсь писать Саше Валуеву. Буду от тебя кланяться Зине[87]. Прощай, Нюта моя, с каким восторгом я читал, что тебе хорошо. Целую тебя. Низкий поклон Софье Петровне, если она меня не забыла, то мы с ней знакомы.
Твой Миша
А ведь письмо вышло дрянь. Чем, чем бы мне с тобой ни хотелось бы поделиться, но тогда отсылки его пришлось бы ждать до нескончаемости. Надеюсь, что не будешь претендовать на меня за решение этой альтернативы отсылкой письма, каково оно есть. А грустно жить вразброд. Все смеешься, работаешь посвистывая, да вдруг этак и полоснет по сердцу. Особенно больно по милым папе и маме. Ох, тяжело им. Вот уж где презренное становится мощно жестоким. Жду с нетерпением времени и верю, что оно придет, когда удастся их попокоить.
Прилагаемое при сем письмо написал я, Нюта, с неделю тому назад и собирался его уже послать, когда получил повестку и решил отложить его отсылку до отсылки этой благодарственной странички, которая немного задержалась получением посылки твоей. Бесконечно тебе благодарен и не имею духа отказаться, так как картинка, о которой в приложенном письме распространяюсь, требует неизбежных расходов: рыбак согласен сидеть за двадцать к[опеек] в час, и я с пустотой в кармане должен был только облизываться и не начинать работы в ожидании у моря погоды. Теперь побываю в городе завтра же, повидаю
