Письма сестре - Михаил Александрович Врубель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Твой брат и друг Миша
1884 год. Январь. Петербург
Дорогая моя Нюта! Прости, что опять замолчал. Опять дела, как никогда: я тебе писал об иллюстрациях[98] для вечера академического, для туманных картин: они меня все праздники продержали за карандашом; зато два из них будут помещены в журнале «Вестник Изящ[ных] Искусств» (я тебе пришлю экземпляр). Теперь мать Серова[99], оперу которой «Уриель Акоста» предполагают поставить на московской сцене, просила меня сделать масляный эскиз последней сцены: ученики, пришедшие за трупом побитого камнями Акосты, выносят [его] из развалин по тропинке вниз холма, вдали Антверпен, брезжит утро. Акварель на три четверти подвинута.
С картиной все неудачи[100]: писать самого себя оказывается, за невозможностью устроить освещение, невозможно. Так что двухмесячный труд рисования собственной головы пропал даром (разве может служить хорошим портретом). Бруни, взявшийся позировать, теперь, с приближением его конкурса, сильно стеснен во времени, а через две недели и вовсе перестанет бывать. Диллон[101], ученица, невозможно пудрится и имеет отвратительный лиловый оттенок на фоне гобелена, так что мне сильно хочется от нее отделаться. Сегодня вечером у меня с Серовым было серьезное совещание, как наладить это дело.
Он берется позировать каждый день по полтора часа; женскую фигуру беру с одной из его двоюродных сестер[102] (праздничное знакомство и надолго; страшно много интересного и впереди мерещится еще больше), теперь положительно не расположен рассказывать; длинно и не умею: как-нибудь в свободный часок, на масленой; а то вот двенадцать часов ночи – и первые полчаса, что я свободен в будни; суббота с семи – один, два, три [часа] посвящается вкупе втроем посещению семейства тетушки Серова, где богатейший запас симпатичных лиц (одно из них работает с нами в мастерской), моделей и музыки (мать Серова, приезжающая раз в две недели из деревни). Воскресенье до четырех часов в мастерской, с шести у Чистякова. Вот фазисы моей картины.
Прости, что не писал на праздники; прости, что не поздравил с семнадцатилетием; поздравляю и крепко обнимаю. От Павла Михайловича слышал, что ты весела и здорова. Благодарю тысячу раз, милая моя, за белье. То есть более кстати, более милого подарка я не мог желать. Какая ты добрая, какая заботливая! Кнорре даже до слез умилилась и просила тебе от всей души кланяться. Благодарю за присылку денег. Если можешь, к 25 января, февраля и марта высылать по шестнадцать руб [лей], то я совершенно обеспечен. Прости меня. Крепко обнимаю и целую тебя, чудный человек Нюта!
Твой брат Миша
Теперь у нас работа, по третям – экзамены; необходимо получить хоть в котором-нибудь классе большую серебряную. Тогда много времени освободится.
1884 год. Ноябрь. Киев
Анюта, дорогая, прости меня. Я был виноват, когда не писал по месяцам из неумения распорядиться временем и по лени, когда срок вырос чуть не до полтора года; да и причиною непростительный эгоизм, постановка головного сумбура впереди настоящих целей жизни. Один чудесный человек[103] (ах, Аня, какие бывают люди) сказал мне: «Вы слишком много думаете о себе; это и вам мешает жить и огорчает тех, которых вы думаете, что любите, а на самом деле заслоняете все собой в разных театральных позах…» Нет, проще да и еще вроде: «Любовь должна быть деятельна и самоотверженна». Все это простое, а для меня до того показалось ново.
В эти полтора года я сделал много ничтожного и негодного и вижу с горечью, сколько надо работать над собой. Горечь прочь, и скорей за дело. Дней через пять я буду в Венеции[104]. Вот у тебя нет этих упреков: вижу это по твоему лицу, которое меня сильно обрадовало своим спокойствием (я получил твой портрет в Харькове[105]. Мне нечего писать больше: о папе, маме и детях узнаешь из их писем. А сам я чуть не сегодня только начинаю порядочную и стоящую внимания жизнь. Немножко фразисто! Хорошо, что говорю это не седой и измученный, а полный силы для осуществления фразы.
Крепко обнимаю тебя, дорогая.
Твой брат Миша
1885 год. 26 февраля/9 марта. Венеция
Милая Анюта, редковато я с тобой переписываюсь. Решать вопросы? Меняться эстетическими чувствованиями? Я знаю, что ты у дела, которое давно было твоим призванием – да просто у дела – но фиктивного, которое способно быстро исчерпать или оно тебя. Здорова. Лучше этого знать я ничего не придумаю. Вот ты можешь предположить, что мне, как итальянцу, есть куча, о чем писать. И ошибешься.
Как я ожидал, впрочем, так и случилось: как я уже писал папе, перелистываю свою Венецию (в которой сижу безвыездно, потому что заказ на тяжелых цинковых досках, с которыми не раскатишься)[106], как полезную специальную книгу, а не как поэтический вымысел. Что нахожу в ней – то интересно только моей палитре. Словом, жду не дождусь конца моей работы, чтобы вернуться. Материалу и живого гибель и у нас. А почему особенно хочу вернуться? Это дело душевное и при свидании летом тебе его объясню. И то я тебе два раза намекнул, а другим и этого не делал. Буду летом в Киеве и побываю в Харькове. Прощай, дорогая. Крепко целую тебя. Главное, будь здорова.
Горячо любящий тебя брат Миша
Кланяйся, если кого увидишь из Валуевых.
1885 год. 29 июля. Одесса
Дорогая Анюта, спасибо тебе за доброе и ласковое предложение, за веру в мое призвание – этой поддержки довольно. От первой же отказываюсь: здесь в рисовальной школе открываются уроки, которые мне дадут семьдесят пять рублей в месяц. Еще раз большое спасибо. Настроение мое переменное, но
