Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 4 - Журнал «Полдень

— Что ты видишь там, вдалеке? — спросил я.

— Он все так же движется вперед, — был ответ, — движется, фотографирует, запоминает, передает сюда. В этом вся его жизнь, ты же знаешь. Вот он остановился на холме… он не может ехать дальше, кислота слишком разъела его мотор. Он продолжает фотографировать — у него еще есть где-то полчаса, чтобы заснять, увидеть что-то.

— А что потом? — не отставал я. — Как же он вернется назад, если уже не может двигаться?

— А он и не вернется назад. Он ушел туда, чтобы узнать — и умереть. В этом вся наша жизнь, приятель, мы созданы на конвейерах, чтобы добраться туда, куда не добирался еще никто, увидеть не увиденное никем, рассказать всем — и умереть. И вся его жизнь, приятель.

Слова Телескопа меня огорошили, ведь я приехал сюда, чтобы жить, а не чтобы умирать. Но еще больше огорошил меня шагающий вездеходишко, который чуть было не увязался за Глазом, а потом струсил. Теперь, узнав, что Глаз безнадежно сломан, он по-хозяйски подошел к Компьютеру и вынул из него диск с записью, которую сделал Глаз. А потом спрятал эту запись в архив, да с таким видом, будто этот архив принадлежал ему одному, будто не все мы вместе взятые собирали этот архив изо дня в день.

— Особенный, — сказал я Телескопу, — он ничего не делает, только пользуется всем тем, что добыли другие.

Этот-то особенный в тот же вечер придумал действо, смысл которого я не понимал, но сама идея показалась мне интересной. Мы выключили на станции свет, включили огни — у кого какие были — и медленно двинулись по кругу. Шагали шагающие экскаваторы, плавно ползли вездеходы, громыхали колесами тяжеловозы, двигалось еще что-то непонятное, растопырчатое, сверкающее лампочками. Вездеходишко с ковшами шел сбоку, словно боясь, что мы придавим его своими корпусами. И все мы вспоминали, каким он был, этот Глаз, и сколько всего успел увидеть и рассказать этот Глаз, а теперь уже нельзя войти во впадину и вернуть Глаз, потому что Глаз не вернешь и сам сгоришь в кислотах. А потом мы смотрели те записи, которые сделал Глаз, и вспоминали Глаз.

Хорошо придумал вездеходик, то есть не он придумал, а, по его словам, он видел это где-то в больших городах, называлось — поминки. Что такое города и поминки, я не знал, но было в этом что-то забавное.

Забавное… и все-таки раздражал меня этот шагающий экскаватор, который хватался то за одно, то за другое, а в итоге не умел ничего. Из него вечно летели какие-то запчасти, бумага для записей, пишущие инструменты, какие-то тряпки, отвертки, гаечные ключи. Его мотор барахлил безнадежно, как ни у кого из нас, в нем постоянно что-то стучало, то тише, то громче, и непонятно как смонтированная вентиляция то всасывала, то выпускала воздух.

И еще — я никогда не видел такой долгой подзарядки аккумуляторов. Самые нерасторопные из нас заряжались час, но этот проклятый механизм заряжался шесть часов подряд, а то и все восемь, подключаясь где-то в глубинах станции и не двигаясь. Создателю этой машины я дал бы премию за самую плохую идею — и был бы прав, ведь этот жуткий вездеход… Однажды я не выдержал и слегка поддел его ковшом — не сильно, чтобы повредить обшивку, но так, слегка: знай наших. Он отскочил, загреб ковшом горсть песка и бросил в меня — это у него получилось легко и ловко, я никогда не видел так прекрасно сцепленных ковшей. Но бросить грязью… в меня, в собирающий экскаватор — грязью? В меня? В МЕНЯ?

Мне захотелось убить его или хотя бы померяться с ним силой — не зная, с чего начать, я спросил его, с какой скоростью он может двигаться. Тогда вездеход указал мне на трассу, уходящую к востоку, — я редко видел, чтобы кто-нибудь ездил по ней. Поняв, что он предлагает мне состязаться, я выпустил шасси и рванул по дороге, поднимая пыль, — он заспешил за мной, не выпуская колес, — кажется, колес у него и не было. И скорость… я не мог назвать это скоростью, он двигался по дороге так же, как по песку, забавно подпрыгивая и покачиваясь. Я быстро оставил его позади и даже убавил ход, чтобы торжествовать над побежденным, — мне было чем гордиться. Дорога шла вверх и вверх, поднимаясь все круче, вскоре мне пришлось убрать шасси и встать на подпорки — мой хитрый враг, кажется, специально выбрал этот путь, где колеса были не нужны. Дорога поднималась, дыбилась, горбилась, будто сопротивлялась мне, сбрасывала с себя.

Дорога… да нет, дороги подо мной уже не было, я не заметил, как кончился асфальт, мои опоры проваливались в расщелины и трещины, беспомощно скользили по острым камням. Наконец передо мной замаячил обрыв, преодолеть который казалось невозможным. Но сзади уже метался и подпрыгивал по дороге маленький вездеход, годный только на то, чтобы расчищать мусор у входа на станцию. Я не мог позволить ему одолеть меня — хотя бы на несколько секунд. Прыжок — кажется, мои опоры не выдержат этого броска, но мне некогда было рассуждать. Бросок показался мне слишком огромным — да, так и есть, передняя опора громко захрустела, провалилась в расщелину. Вездеход… я не думал, что он одолеет хотя бы часть этого пути, хотя бы поднимется на скалы, — но он поднялся, пополз, цепляясь ковшами и тонкими опорами. Кажется, у этого механизма шарниры двигались во все стороны, и я никак не мог понять, какими болтами и гайками скреплялся этот остов.

Он легко обошел меня, даже хлопнул своим ковшом мне по бамперу — и умчался вперед по камням, ловко перепрыгивая такие преграды, какие не мог одолеть никто из нас. Только теперь я проникся легким уважением к этой ковшастой махине, казалось, не способной ни к чему. Его слабость была таковой только на первый взгляд, в этой никчемности крылись какие-то возможности, которых я не просто не видел, не мог себе представить. Он обошел меня и поднялся на хребты и пики, недоступные даже вертолетам, и исчез с моего горизонта. А я остался, не в силах выбраться, вырвать сломанную опору из расщелины.

Только сейчас я понял, что он может оставить меня здесь насовсем — здесь, где мои сигналы не достигли бы лагеря. Он вернется и скажет всем, что я безнадежно сломался или упал в пропасть, — и на этом наше маленькое состязание кончится. А все-таки было что-то в этой машине… Я бросил ему вызов, и он одолел меня, и если бы ему бросили вызов мы все, кажется, он одолел бы нас всех. Я не знаю, как, может, он и сам не знал, как, — но одолел бы. И если бы весь мир бросил ему вызов, этот шагающий экскаватор одолел бы весь мир: познал, одолел, переделал бы, как нужно ему.

Он вернулся пять часов спустя, его вентиляция работала на полную мощность, в моторе стучало часто-часто. Я думал, он прошествует мимо с победным видом, но машина остановилась — вездеход явно хотел помочь мне. Я видел, как он подцепляет ковшами горсти песка — еще, еще и еще, бросает их в щели в камнях между мной и дорогой, ровным шоссе в двух метрах от меня. Делает мне легкий песчаный путь, по которому я могу скатиться вниз. Эта работа заняла у крохотной машинки три часа, чуть поменьше ушло на то, чтобы высвободить мою опору. Обратно вездеходишко не пошел — вскарабкался на меня, вцепился своими ковшами, которые расходились у него, оказывается, то ли на четыре, то ли на шесть частей. Настоящие манипуляторы, совсем как у наших роботов, которые сортируют образцы. Но я никогда не видел сразу ковши и манипуляторы — такая универсальность казалась мне запредельной.

Универсальная машина — а казалась такой ничтожной…

Добравшись до лагеря, механизм ушел на станцию, рухнул со своих ходуль, лег перезаряжаться. Что же, вольному воля, кто тебе что скажет, если тебе так надо по технике твоей…

Внезапно я задумался, чем можно убить это существо. Нет, не то чтобы я хотел его уничтожить, мне просто стало интересно, насколько он универсален, этот вездеход. Кажется, его нельзя убить — он уйдет от опасности, как только поймет, что ему что-то угрожает. Он справится со всеми. Он…

— Думаешь, как его убить? — Рукоят высунулся из глубокого котлована, в который вгрызался, кажется, с утра. — Если до чего-то догадаешься, скажи мне.

— А ты хочешь его уничтожить? — Я смотрел на Рукоята и не понимал, почему одна машина хочет уничтожить другую машину. Так происходит только на войне, где бьются огромные танки. Но уж никак не на мирной станции, где все мы делаем одно дело. Исследовать. И…

Нет, об этом я даже думать не хотел. Исследовать — и умирать, пройдя туда, где никто не был до нас.

— Мы все хотим его убить. Ты же понимаешь, что это такое? Это конкурент для всех нас, конкурент, который себя еще покажет. Кажется, он видит не так далеко, как телескоп, и слышит хуже Уха, и атомы ему недоступны… Но он может все. Понимаешь, все! Нет такой нашей функции, которую он не мог бы выполнить, значит, он может заменить каждого из нас. Каж-до-го! Когда-нибудь сюда пришлют целую армию этих вездеходов, а нас пустят на слом.

Я молчал.

— И еще знаешь… иногда мне кажется, что каждый из нас может воспринять только кусочек этого мира и только он воспринимает этот мир… целиком. А знать мир и владеть им — мне кажется, это одно и то же.