Явление - Дидье Ковелер

Я спотыкаюсь о порожек у схода, цепляюсь за плечо заливающегося слезами человечка, приношу свои извинения. В приступе переполняющей его благодарности он долго жмет мне руки, призывая меня в свидетели чудесного исцеления своей левой ноги. Я поздравляю его и одалживаю у него бинокль, чтобы еще раз проехать под рамкой. Регулирую дальность, наезжаю на лицо. На самом деле под ярким светом прожекторов между верхним и нижним веками можно разглядеть щелку глаз. Но плетение слабое, краски поблекшие, и эти полузакрытые глаза не излучают ничего. Никакого особенного выражения, никакой притягательности, никакой смущающей пристальности. Лишь умиротворение. Самая обыкновенная мадонна, какую можно увидеть повсюду, в бирюзовой мантии, усыпанной звездами, с молитвенно сложенными ладонями и склоненной головой. Я возвращаю бинокль его обладателю. Не знаю, успокоена я или разочарована.

На щитах с рисунками изображены три возможных выхода: молитва, сувениры и пожар. Любопытства ради я направляюсь к первому, поднимаюсь по плавному пологому подъему. И тут меня ожидает настоящее потрясение. Я оказываюсь под громадным навесом из бетона и дерева, массивные серые своды которого визуально утончаются рейками из светлого дерева с закрепленными на них флагами всех мировых держав. Тильма возвышается над безлюдным алтарем, отстоящим на десять метров от медной стены, и ничто не напоминает о толпах фотографов, кружащихся внизу в колодцах света.

Тысячи замерших людей внимают звукам мессы, доносящейся из громкоговорителей, подпевают на своем языке. Воздевая руки к небу, еще такая же толпа на коленях сползается с площади, откуда, при каждом открытии дверей, доносится гул торгующихся. Странное чувство посреди этого безмятежного сборища щемит мне сердце. Как будто какая-то внеземная невесомость выжимает из меня слезы, а я не могу понять отчего. Вероятно, с регулярными интервалами сказываются усталость, недостаток кислорода или специи «Аэромексико». Только вот, остановив взгляд на застекленной рамке и окруженной золотыми лучами Пресвятой Деве с кукольным лицом, я вдруг ловлю себя на том, что нашептываю что-то, благодарю неизвестно кого, то ли за свое выздоровление, то ли за прощение, то ли за отсрочку, и прошу прощения у самой себя за то, что пренебрегла всем этим, не изменилась и не воспользовалась ни данным мне шансом, ни предостережением. Из меня само собой вылетает: помогите мне разобраться, научите меня воспользоваться предоставленным вами временем, кем бы вы ни были, коллегами, Господом Богом, моим телом, моей волей, моей собакой, моей матерью или моим любимым. И вот я закрываю глаза, объединяю свое горе с этим общим переживанием, наслоившимся на мою усталость, мое раздражение, мои неприятия и сомнения. И нечто новое закрадывается в меня, какая-то смесь силы и гармонии; я приемлю благодарность и мольбы тысяч окружающих меня незнакомцев; обретаю внезапно все возраста, все надежды, все злоключения и болезни, приобщаюсь к искреннему порыву, приводящему всех этих людей к куску ткани четырехвековой давности. Но чувство, волнующее мою душу, вовсе не сверхъестественно и не религиозно; я лишь получаю отражение всех этих волн энергии, сходящихся в застекленной рамке. Это моя история, а это – их, это встреча, взаимообмен, место встречи. И вот я – одиночка, агорофоб – отдаюсь очарованию, боли, нежности, полноте, куда вливается это разноголосье, эти песни мира, эти печали и радости.

Пошатываясь, я выхожу на свежий воздух, прохожу в дыму жаренных на гриле колбасок по аллеям, посреди сотен Дев на открытках, коврах, банных полотенцах, леденцах, свечах, пряниках и настольных лампах; наталкиваюсь на людей, позволяю им толкать себя, пробираюсь до опоясанного лестницами среди ухоженной растительности холма Тепейяк. Я шагаю, как робот, начинаю восхождение по горе, несомненно, не имеющей более ничего общего с холмом Явлений; пытаюсь не замечать толпу и партер из роз, рожки с мороженым и пивные бутылки, пальмы и нелепые статуи у водопада, беспошлинные бутики и гул задыхающейся в дымке столицы; пытаюсь пройти по следу бедного индейца из 1531 года и задаюсь вопросом, сомневался ли он, как и я, прежде чем увидел, или же получил лишь подтверждение своей веры, плату за свои молитвы.

На решетке многоярусного кладбища прикреплена мраморная плита:

ЕI panteon es civil.

Aqiunose encuentra Juan Diego[8]

И я улыбаюсь этому предупреждению, даже прежде чем проверяю его смысл.

Это уж точно, меня не встретишь ни в ухоженных аллеях этого нарядного пустынного кладбища, ни в этих лавочках, торгующих пончиками, фотопленками и образками, ни в этом, словно сошедшем с открытки, роскошном розарии, ни у этого искусственного источника с гладкими скалами, где наивные туристы наполняют канистры «чудотворной водой», единственное чудо которой состоит в том, что ею пока никто не отравился.

Если хочешь пройти по моим следам, Натали, закрой глаза, заткни уши и нос и вообрази себе город, построенный на острове, со всех сторон окруженном водами глубокого, ныне высохшего озера. Именно так в мое время выглядел Мехико; с материком его соединяли четыре каменные дамбы-дороги, и одна из них как раз проходила через Тепейяк, эту лысую каменистую гору, где произрастали лишь колючие кустарники и одинокая катальпа.

Вот так, правильно, присядь на скамейку, укрытую в тени этого кетцинкаля, уже росшего здесь, когда я был молод. Два десятка раз его срубали под самый корень, но он неизменно вырастал вновь, упрямый, хилый, сучковатый. Мы называли его Древом жертвоприношений, Древом плодовитости, к которому приходили все влюбленные, чтобы просить богиню Тонанцин, богиню-прародительницу с ожерельем из черепов и отрубленных рук, даровать им хотя бы двух детей: одного для нее, другого для себя; одного, чтобы дать солнцу силу каждое утро всходить над небосклоном, другого, чтобы обеспечить продолжение рода и получить помощника по хозяйству.

Под этим деревом и мы с Марией-Лучией, дабы почтить установленные традиции, впервые познали близость наших тел. Но, должно быть, Тонанцин не заметила нас – она осталась глуха к нашим мольбам. Может быть, оно и к лучшему, кто знает, что бы сотворило с нашей любовью появление ребенка? Мария-Лучия до конца своих дней сохранила девичью стройность стана, и мы были друг для друга то ребенком, то родителем. А потом Древо суеверий срубили испанцы, но позволили ему вырасти вновь. И оно выросло. Когда мы с Марией-Лучией в последний раз предавались ласкам под его ветвями, оно уже стало шестиметровым великаном. Позднее его срубали и крестьяне, и революционеры, и садовники. Сегодня оно потихоньку высыхает из-за кислотных дождей, из-за граффити, вырезаемых на его коре, и жвачек, мешающих ему дышать. Или же оно просто прикидывается умирающим, чтобы быть спиленным и воскреснуть вновь. Но никто более не предается любви под сенью его кроны.

Посиди еще немного на этой скамейке, не торопи свое время, Натали, чтобы успеть возвратиться в мое. Представь, как я день изо дня взбегал на вершину этого крутого холма, как мне являлась Дева, как посреди колючих кустарников вдруг выросли кусты роз, как вон там, посмотри, немного левее, на двадцать метров повыше, где сейчас стоит продавец мороженого, начали, по воле Царицы Небесной, воздвигать часовню. В двухнедельный срок строительство было завершено. Двадцать шестого декабря святой образ закрепили в рамку, и многолюдная процессия, возглашаемая епископом Сумаррагой, собрала в своих рядах и богачей, и нищих, и поработителей, и рабов, и обращенных в христианство, и язычников, и ревностных католиков, и тайных почитателей ацтекских божеств. Каждый принял на свой счет послание символов, отпечатавшихся на моем плаще, каждый услышал зов своей веры в двуязычном послании небес.

Все жители Мехико провожали мое одеяние в его новое пристанище. Тысячи людей шли по броду, ведущему к Тепейяку, а сотни других любопытных тем временем добирались до священного холма на своих каноэ. Многие натягивали тетиву луков и в знак своего ликования пускали стрелы к солнцу. И вот неловко выпущенная стрела пронзила горло одного из богомольцев, и он замертво упал на землю. Тогда, в порыве отчаяния, люди поднесли к нему изображение Девы, приложили к полотну его безжизненную руку, и он ожил. Так, во всяком случае, рассказывают. Пока я смог сам добраться до воскрешенного, с трудом продираясь сквозь плотную толпу, благодарившую меня за его спасение прикосновением моей тильмы, он уже стоял на ногах, свеженький как огурчик, хотя стрела все еще торчала у него из горла. Увидев меня, он тотчас бросился мне в ноги, начал целовать их, все остальные немедленно последовали его примеру, и, признаюсь, было очень даже приятно ощущать на моих пальцах и пятках прикосновения губ всей этой знати.

Именно тот декабрьский день и положил начало преувеличениям, легенде и культу моей личности. С тех пор как испанские колонизаторы ступили на нашу землю, сменяли друг друга эпидемии гриппа, оспы, тифа: большая часть населения была заражена, и привычные молитвы уже не помогали. Тогда мои земляки стали умолять меня попросить мою Деву заступиться за них, и, может быть, надежда, порожденная ее явлением, укрепила их иммунную систему; как бы там ни было, заражение остановилось. Эпидемии не исчезли сразу, чего не скажешь о злом роке. Я старался оставаться скромным и незаметным, ежеминутно совершал непосильный труд, состоящий в протесте и невероятном опровержении, смахивающем, ко всему прочему, на неблагодарность. Зачем было уверять всех исцеленных, что я вовсе не творю чудеса, если вера в меня придавала им сил, излечивала и спасала их? И я не счел нужным изобличать обман, ведь никакого обмана и не было: раз уж Матерь Божья избрала меня, то вряд ли затем, чтобы я отказывал им в сострадании и лишал их же благодарности, и мало-помалу я вполне сознательно позволил им сотворить из меня кумира.