Под небом Африки моей - Марина Палей

От автора (в журнале «Знамя»):

Публикация этой повести связывает для меня особую нить времени, отсчет которого начался моим дебютом – именно здесь, в «Знамени», – притом именно повестью («Евгеша и Аннушка», 1990, № 7), а затем прервался почти на двадцать лет. За эти годы в «Знамени» вышло несколько моих рассказов, но повести (если говорить конкретно об этом жанре) – «Поминовение», «Кабирия с Обводного канала», «Хутор», «Рая & Аад» – печатались в других изданиях.

Возвращение к «точке начала» совпадает, что неслучайно, с интонацией предлагаемого текста, которая, как мне кажется, несет в себе отголоски тех драгоценных лет… To make it short, «Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь» (Иосиф Бродский).

v. 1.0. Создание fb-книги (glassy)

Марина ПАЛЕЙ

ПОД НЕБОМ АФРИКИ МОЕЙ

повесть

Записки танзанийца Мазанивы Мвунги, налогового инспектора, сделанные им, по ходу служебных командировок, в различных населенных пунктах его родины, которые следуют ниже как названия глав. Перевод с суахили Татьяны Петровой-Ньерере.

У русских есть такая разновидность черта: анчутка. Это мелкий банный бес, примерно с кошку, название которого обеспечивает ему исчерпывающую характеристику. (Известны также и полевые анчутки, но они почти воздушны, эльфообразны; здесь же имеется в виду именно ремизовский баенник.) Ясно, что пейзанское существо это не грозное, а, напротив того, – мелкотравчатое, незлобивое, во многом даже ручное, свойское. Очевидно, не что иное, как прикомандированность анчутки к банному делу (вуайеризм, мелкиe пакости и паскудства), объясняет эту его, как мне слышится, вертлявость, юркость, комическую кривизну тонюсеньких ножек, писклявое блеяние, гнусавость…

А есть кикимора. Это нечисть средней руки, которая принадлежит к совсем другому, нежели черти, семейству. Ее роды, виды, подвиды селятся на болотах; в наименовании кикиморы слышится гнусное хихиканье щекочущей саму себя хлипкой, зеленоватой антропоморфной поганки: осклизлой, скособоченной, долгоносой, тряской от икоты, зыбкой от мелких прыжков и ужимок, объевшейся мухоморами…

Гибрид того и другого дает Ваньку Телятникова.

Я учился вместе с ним в РИИСе (Российском институте изящной словесности). До этого постигал я романскую и славянскую филологию в Вашингтоне, но бурная, хотя и краткая, связь с молодой русской женщиной окончательно склонила меня в пользу славистики.

Так или иначе, осенью 198… года я уж был в Столице Империи. Тогда мне еще не приходила на ум схожесть Ваньки с персонажами русского паганизма – меня только постоянно мучило его явное родство с кем-то или с чем-то, кому (чему) я не мог в то время подобрать названия; сходство тем более беспокойное, что актерствовал Ванька напропалую, даже во сне – чему мне приводилось быть свидетелем. Иногда он напоминал мне пьяного муравья – иногда пьяного богомола (Mantis religiosa) – иногда пьяного комара – да, пожалуй, чаще всего как раз комара: творение, по сути, невинное, субтильное, мечтательное, имеющее пищей исключительно нектар цветов (это ведь только самки комаров являются кровососущим гнусом, поскольку приземлены за двоих). Как видим, единственную общность между перечисленными насекомыми, разнящимися, как лед и пламень, выражает аджектив «пьяный».

Что касается муравья: хотел бы сразу отсечь – особенно неуместные в Ванькином случае – ассоциации, подразумевающие, что трудоголик-муравей всю свою недолгую пролетарскую жизненку тащит и тащит куда-то тупую неизбывную тяжесть, многократно превышающую его собственный вес. Сравнение Ваньки с муравьем имеет в виду исключительно Ванькину внешность – причем сравнение не с упомянутым муравьем-фуражиром, а с большеголовым рабочим («солдатом»). Они обычно охраняют гнездо – и снова Ванькин (мягко говоря, несхожий) образ жизни тут вовсе ни при чем.

У Ваньки был большой просторный лоб – вдобавок удачно преувеличенный «умной», рано возникшей лысиной, – что оптически укрупняло объем его костистого лица, которое состояло, казалось, из сплошных выпуклостей и вогнутостей. Голова его и вообще казалась очень внушительной – и даже не соразмерной мелким плечам.

Aберрация зрения! Плечи у Ваньки казались иногда вовсе даже не мелкими, а, наоборот, вполне пропорциональными как голове, так и вихлястому телу, но Ванька, что я заявлю сразу, был существом двойственным – то циклопически-чрезмерным, то словно бы истаивающим на глазах до полного своего исчезновения – то есть он умел так оборотнически-ловко перетекать из обличья в обличье (причем, по его возмущенным воплям, ничего для этого не предпринимая), что с женщинами иногда случались даже нервические припадки.

Кстати сказать, уклон его внешности в нечеловеческие сферы обострялся еще за счет очков, которые, в совокупности с означенным лбом, химерически расширяли всю верхнюю часть его черепа, придавая Ваньке таинственность обэриутских чешуекрылых и перепончатокрылых, но чаще возрождая в памяти типичную картинку шестидесятых: головастик-марсианин с дружеским визитом.

Где я впервые заметил Ваньку? Кажется, на одной из первых же лекций.

Доцент, как это часто встречается у восточных славян, человек, отравленный черной желчью и одновременно до крайности сентиментальный, появился в зале намного позже положенного. В мрачном молчании, тяжко, взошел он на кафедру… мешковато на нее навалился… и взялся злобно обозревать полупустой зал[1].

Его лицо, особенно в зонах подглазий, состояло словно бы из приспущенных старых чулок. После нескольких минут ледяного душа, какой получили, возможно, и достойные мизантропии, но не готовые к ней слушатели, он медленно, с явным трудом разлепил свои гнилозубые, не знающие зубоврачебных истязаний уста, чтобы вытолкнуть первые порции звуков: хм… да нннну… ха!.. (горькая усмешка), да че там… (ядовитое хмыканье), все херня, все!.. (презрительная мина), да бросьте вы!.. да че там!.. (кривая полуулыбочка), не стоит и браться! – он ударил кулаком, – никому это не нужно… (пауза). Да-с… в первую очередь вам, вам это не нужно!.. ну, может, кому-то одному из вас всех это и нужно, одному-единственному! а жизнь закончит он, как и я, в канаве…

Реплики его из коротких бесформенных становились раз от разу длиннее и рафинированней, то есть тоньше, – словно он здоровенной скалкой раскатывал туповатое, туго поддающееся тесто… Воодушевившись, он даже принял относительно вертикальное положение. И, наконец, слово «канава», в определенном смысле ключевое – как для русской литературы (см. хотя бы «Преступление и наказание»), так и русской жизни (см. хотя бы и русскую жизнь), – видимо, пробудило в нем сокровенное воспоминание, то есть дало пусковой толчок всему заржавевшему маховику… «А кстати, – он страстно, словно покрывая корову, вновь навалился на кафедру, – кто-нибудь из вас знает, как звали жену Аввакума?!» – «Ма-а-арковна… Ма-а-арковна…» – прилежной рябью мгновенно отозвались девичьи голоса…

«Конечно, Марковна (свойски-примирительно, словно о теще). Да, стало быть, Марковна… Да… Так, стало быть, откуда это она с протопопом шла-то?» – «Из Сиби-и-и-и-ири!..» – писклявая девичья партия. – «Мно-о-ого месяцев!.. – назидательный хрип доцента. – Да по морозцу!.. да без провианту!.. да стерши ноженьки ажно по самые по коленочки!.. И чего ж тут с ней, с протопопицей нашей, приключается?» – «И, оступившись на камне осклизлом… – звучит голубиное соло отличницы, – и, оступившись на камне осклизлом, обрушивается она в яму…» – «В глубо-o-oкую яму, – назидательно уточняет лектор и закуривает с невыразимым удовлетворением. – В глубо-о-о-окую, да-с. И о чем же она вопрошает, на самом дне сей глубочайшей ямы бездвижно лежа?.. даже без силушки чело ясное свое приподнять?..» – «Доко-о-оле… доко-о-оле мучиться… терпеть… доко-о-оле терпеть сие, ба-а-атюшка, доко-о-оле…» – послушно скулит разноголосая паства, оснащенная заблаговременными подсказками старшего курса. «Так-так-так-так-так, – лектор привычно стряхивает пепел на пол, – правильно!!. – И что Аввакум огнепальный-то женушке своей ненаглядной речет, над ямой глубокой низко склонившись?» – он обводит аудиторию ярко заголубевшими, словно газовый пламень, очами – победно, весело, зло.