Под небом Африки моей - Марина Палей

После защиты мы поехали к Ваньке. Честно говоря, перед этим, как и перед каждым рискованным шагом, я обратился за советом к моему предку, деду моего отца. К идее обмывания дипломов предок отнесся благосклонно. Сейчас я думаю, что он предвидел обретение мной в этом процессе некоего нового знания; таковое (забегая вперед) я получил. Но – по порядку.

Сначала мы с Ванькой сидели вдвоем на кухне, причем, несмотря на близость туалета (и мою смертельную в нем нужду), Ванька меня туда не отпускал: крепко-накрепко захватив локтем мою шею, то есть склонив меня в три погибели, он упорно обучал меня песне «То-о-о не ве-е-етер ве-е-е-тку-у-у кло-о-онит…», а потом «Броня крепка! и танки наши быстры!», а потом, раскачиваясь все сильней, – «Ммммыыыыыы – дети Га-лакти-ки-и-и!..» (Знай Галактика о таких своих детках, она, думаю, давно бы добровольно коллапсировала – или что там с галактиками происходит.)

Неожиданно явился Ванькин младший брат, Герман, – статный, румяный, т.е. имевший все признаки человека, который начал просаживать свое здоровье только-только. Я упоминаю Германа неслучайно. Появление в этой ситуации третьей фигуры не столь придало ей классическую законченность, сколь внесло неожиданные последствия.

А именно. (Здесь я рисую расположение коек и раскладушек с такой тщательностью, с какой Mr Nabokoff рисовал американским недорослям интерьер спального вагона «Москва – Санкт-Петербург»): всего спальных мест в Ванькиной конуре было четыре: двуспальное, изгвазданное до сального блеска ложе Ивана и его зимней супруги, которое находилось в «зале» и летом полускладывалось в диван; у противоположной стены, отражаясь в шкафу (как было упомянуто много ранее), мучила мой глаз оголтелой расцветкой хаки голая раскладушка – перманентно разложенная на те случаи, когда Иван был невменяемо пьян и, соответственно, отлучен от скромных радостей семейного ложа. В детской конурке понуро стоял диванчик, продавленный до златострунных пружин, и – опять же цветом хаки – дерзко являла себя вторая незастланная раскладушка.

С этого момента я попрошу особого внимания. Обычно Иван, стало быть, храпел на раскладушке в «зале»; мне, со времен Lauren Bacall, было по-царски предоставлено двуспальное ложе.

Но Герман спутал все карты. Он лег на Ванькину раскладушку. Точней, не «лег», а упал там, где стоял. Ванька, проявляя свойственную ему терпимость, дополз до «детской» и уложил себя, соответственно, на раскладушку младшего «спиногрыза».

Таковы были исходные позиции фигур.

Важнейшая деталь: дверь между «залом» и коридором была, конечно, распахнута. Между стеною и дверью – скрытая ею – стояла моя, полная всякого разного, сумка.

Несмотря на количество выпитого, мне не спалось. Поэтому я не сильно испугался, когда увидел Ивана, который с невменяемым видом, по стенке коридора, упрямо полз в «зал». Я, вообще говоря, считал эти его навязчивые карабканья по водосточным трубам латентной формой лунатизма – и сейчас решил, что Ванькина сомнамбулическая болезнь проявляет себя наконец открыто.

Ванька вполз в дверной проем, затем привалился передом к двери и, вцепившись двумя руками в хлипкую ее ручку, осторожно потянул на себя. Затем, относительно аккуратно, шагнул он в сторону – и сразу же – в расширенное пространство между дверью и стеной. Там он судорожно полустянул семейные трусы. Вытащил свой чупа-чупс. Взял его в правую руку. Но, видимо, не выдержав такой тяжести, развернулся и безвольно опустился на мою сумку.

В комнате было темно. Лишь тот угол, где сидел Ванька, скупо освещала луна… И тут я увидел нечто… не знаю, что и сказать… Ванька мочился. То есть активно мочеиспускал отработанные им алкогольные яды… И делал он это, как делают женщины: сидя… Желто-зеленые струи, особенно желто-зеленые в близких им по цвету лунных лучах, бежали по уступам моей бедной сумки на щелястый пол… На продавленном неосвещенном участке пола, у порога, собралась лужа, черная, как кровь. Очухавшись, я бросился к Герману:

– Ге-е-е-ра-а-а!!. – я схватил его за плечи и, напрягши все силы, привел в сидячее положение. – Ге-е-е-ра-а-а!! – я тормошил его, как мешок. – Проснись!!. С Ваней нехорошо!!.

Герман открыл глаза. Они были неожиданно ясные, бодрые, абсолютно вменяемые.

– А-а-а! ты думал, я тоже – такая?! – заорал он на меня со злорадной ухмылкой. – Что можно забы-ы-ыть (меня-а-а?!) – И что брошусь (моля и рыдая!!) – под копыта гнедого коня-а-а?! Или стану просить у знахарок в наговорной воде корешо-о-ок?! Иль пришлю тебе стрррра-а-а-ашшшный подарок – мой заветный душистый плато-о-ок?! – он строчил, как пулемет, уверенно, самозабвенно – и никакая сила на свете, казалось, не могла бы его заткнуть (Троцкий на митинге – подумалось мне). – Да поддддохни!! Ни стоном, ни взглядом окаянной души не косну-у-усь!! Но клянусь тебе а-а-а-ангельским садом – и здорррровьем своим я кляну-у-усь, и ночей наших пламенных чадом – я к тебббе никогда-а-а!!! не верну-у-усь!!!

– Гера, – взмолился я. – Надо бы Ваньку…

– А почему она ребенком ихним клянется? – агрессивно прищурился Герман. – Нехорошо-о-о-с!..

– Каким ребенком?..

– Ну, чадом этим… Ишь ты: «и ночей наших пламенным чадом»… Зачала чадо – чтоб им потом, стерва, клясться! Ведь кошке же ясно, что приползет к мужику как миленькая! Причем в ближайшие пять минут!..

– Да не «ночей наших пламенным чадом», а «ночей наших пламенных чадом»…

– Какая, на хрен, разница? Сам же слышишь, Маза, что нехорошо. Не-хо-ро-шо-с!..

Отчеканив последнее слово, Герман рухнул замертво. Ни тычки, ни толчки на него уже не действовали.

– Герман, господи… о чем мы тут говорим?.. – захныкал я сам для себя. – Это Ваньке, Ваньке нехорошо!

Пришлось приблизиться к Ваньке одному.

– А?!! – он с ужасом взглянул вверх.

Ну да: в темноте над ним нависли белые-белые зубы – и два больших белых глазных яблока. Могу себе представить…

– А-а-а-а!!.. – с нарастающим ужасом взвыл Ванька – и закрыл голову руками…

Я отошел, лег на диван.

– М’за, ты?! – вдруг сообразил Ванька. – А че зд’сь темно, к’к у негра в заднице?..

Тут, видно, до него дошло кое-что еще. Цепляясь за стенку, он криво вскарабкался с сумки. Стал шарить по стене… чего-то ища… не нашел…

– Все н’рмально… – Ванька попытался натянуть фиолетовые семейные трусы, при этом чуть подпрыгивая на одной ножке. – Все н’рмально… Все будет н’р-маль-но…

Но семейные трусы не натягивались: каким-то образом обе тощие Ванькины ноги, тоже фиолетовые, попали в одну и ту же штанину… Эту неожиданную шараду разрешить Ванька был уже не в состоянии… Ванькин уд, удлиненный жарой и спровоцированный подскоками, глумливым хоботком мотался туда-сюда – притом с амплитудой, явно смущавшей его обладателя…

– Маза, – вдруг отчетливо сказал Ванька. – Я умираю…

– Все там будем, – неоригинально отозвался я.

– А вот пи.деть, Маза, не надо. – Ванька любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Когда он наконец уполз, до меня постепенно начала доходить причина невольного Ванькиного самопосрамления. Причина эта была сугубо технического свойства. Смещение первоначальной дислокации (спальное место, оказавшееся в другой комнате) – смещение, которое не уловила навигационная Ванькина система, неизбежно привело к автоматическому смещению точки назначения… То есть Ванька прилежно двигался к традиционной точке своего ночного назначения (сортир), неукоснительно следуя указаниям автопилота. Однако вследствие изменения точки старта, при строгом соблюдении той же самой траектории, точкой посадки оказался не унитаз (я теперь понимаю, что Ванька нашаривал на комнатной стене ручку слива) – точкой посадки оказался не унитаз, а моя сумка.

Если винить кого-либо в этой ситуации, то, я полагаю, исключительно и всецело Германа.

«И вот наступило утро, но все еще длилась ночь…» Говоря конкретней, утро наступило часа через два, потому что встал Иван.

– Худжамбо? (Как дела?) – бодро-пребодро обратился он ко мне на суахили.

– Акунта матата. (Превосходно.)

– Ты, Мазай, это… Я тут вчера… в смысле, сегодня… ты уж это… Вставай, пидарас!! (Герману) – Сейчас мы с Мазаем навеки брататься будем… – Вставай, я сказал, колода долбаная!

Он пнул братца в бок, нырнул под мой диван – и выволок оттуда странную штуковину. Это был чемодан. Полагаю, он знавал Первую мировую войну. А может, и революцию. В таких швейцарских кофрах борцы за народную волю, как я уяснил из русских же фильмов, прятали бомбы, револьверы, члененые трупы и прокламации.

– Маза, слушай: тут у меня самое ценное. Самое-самое ценное для меня, понимаешь? Моя проза и мои стихи, начиная с шести лет. Ты понял, Маза, что хранится в этом архиве?! – с этими словами он наклонился и откинул ветхую крышку. – Ссы на это!! Ты слышишь, брат?! Я сказал – ссы!!!

Далее мне пришлось отчаянно бороться с двумя братьями сразу, которые пытались насильственно стянуть с меня трусы; сопротивляться мне было тем более тяжело, что мой мочевой пузырь на тот момент пребывал в крайне переполненном состоянии – и готов был взорваться – или безвольно опорожниться на благородно-смуглые, винтажного вида Ванькины манускрипты – ибо ладонь то Ваньки, то его братца – во время наших жестоких барахтаний – упрямо пыталась схватить мой беззащитный отросток, чтобы направить его возможную струю именно туда.