Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

– Все равно они где-то неподалеку, – вздыхает Эдже. И, ракушкой сложив ладони у рта, кричит, склонившись через перила: – Джа-а-ан!

– Мы тут, мама! – мгновенно отзываются брат и сестра.

Айше ожидала, что после этого они поспешат к одной из лестниц, но близнецы снова удивили ее: бросились к резным столбам колонн, подпирающих веранду, и мгновенно вскарабкались по ним вверх, как акробаты или (дочь шахзаде тут же упрекнула себя за это сравнение) обезьянки.

Бал, прежде чем скрыться из виду, торопливо обменялась взглядами с Айше: «Все поняла?» – «Да». – «Никому не расскажешь?» – «Нет». – «Вон по той тропке можно тайком уйти» (девочка, уже со столба, мотнула подбородком, указывая на неприметную дорожку, что тянулась от дома через сад).

– Ах вы, паршивцы, – без гнева, но как-то сокрушенно говорит Аджарат, когда его дети оказываются на веранде.

– Мы готовы к сабельному бою, отец! – звонкий голос девочки.

– Да куда же вы денетесь, готовы там или нет… – Это Аджарат, похоже, произносит с усмешкой.

– Брат, помни: твоя дочь уже взрослая девушка! – вмешивается Ламии.

Он придвинулся к перилам, сейчас его тень впервые становится видна. Действительно верзила, на голову выше собеседника.

– Как видишь, покамест еще далеко до этого. – На сей раз усмешка в голосе Аджарата совершенно несомненна.

– Замолчите, мужчины, – говорит Эдже. – И ты, брат, и ты, муж мой. Джан… Джанбал, дочь моя, подойди.

Что следует дальше, по теням разобрать трудно, они сливаются. А слова какие-то при этом если и произнесены, то шепотом.

Кажется, женщина вешает на шею своей дочери какое-то… ожерелье, что ли. Или просто медальон на цепочке. Впрочем, может быть, это тумар, амулет со строкой из Корана, мама не расставалась с таким, когда носила под сердцем младшего братика, Мехмеда: он помогает сохранить беременность…

(Вспомнив о Мехмеде, Айше, как всегда, ощутила в груди ласковую теплоту. Это не Орхан, несносный задавака, хоть и грех такое думать теперь, когда старший брат предстал уже перед Аллахом.)

Но… ее подруге Бал, конечно же, тумар сейчас еще ни к чему. Уж настолько рано, что смех один, а не обережение.

Тогда, наверное, это назар бонджук, «глаз Фатимы» – или хамса, «рука Фатимы». Они от многого помогают, в том числе и просто от сглаза или порчи. Двенадцатилетней девчонке тоже можно носить, ничего смешного тут нет.

– Береги сестру, Джан, – это Эдже говорит Беку.

– Береги Джанбал, сын, – эхом повторяет Аджарат.

– Береги Бал, брат, – подхватывает и Ламии.

В воздухе повисает короткая пауза. По-видимому, все ждут каких-то слов от мальчика, но он молчит. Еще бы. Айше на его месте точно не знала бы, что сказать.

– Буду беречь, – просто отвечает он. С такой спокойной твердостью, что ему веришь.

Айше, во всяком случае, поверила.

И тут же окончательно, бесповоротно ощутила, что больше ни одна тайна не уместится в ее голове. По крайней мере сегодня. Да и о разгадке уже подслушанных тайн думать абсолютно не по силам.

Кто там этот Ламии, которого и муж, и жена называют братом, а он сам зовет братом их сына; что еще за названный брат, побратим, когда-то владевший тем оправленным в янтарь бебутом, и что за «бывшая» сестра-близнец; чью могилу омыли слезы моря; почему девочке надо вручать оберег именно сейчас, когда кинжал сменил владельца, и зачем сопровождать это таким странным ритуалом…

Хватит. Принцесса сыта загадками по горло, до тошноты.

Обретенные сегодня друзья, Бал и Бек, потом ей об этом расскажут. Или не расскажут. Спрашивать-то у них нельзя, это Айше ясно: дружбу загубишь сразу, напрочь.

И очень хорошо, что от угла дома через сад тянется потайная тропинка.

Ну, вы все знаете, правоверные: шахзаде Мустафу не смогли убить тайно – потому убили в ставке отца, облыжно обвинив в измене. И сделано это было так, что нет никакой возможности отрицать вину самого султана, повелителя правоверных; единственное, что может пусть не оправдать, а смягчить ее, – это тот яд, который влили в уши султану двое злочестивых потомков-гяуров, роксоланка Хюррем-хасеки и великий визирь Рустем-паша, тоже гяур по рождению. Тсс, правоверные… А вы, гяуры, ликуйте: не случись этого, смени Мустафа Чистосердечный на троне Сулеймана Великолепного, туго бы вам пришлось. А возьми Сулейман, чьи руки уже начали слабеть, своего старшего и лучшего сына в соправители, и вовсе следа бы от вас, гяуры, не осталось. Взяла бы верх Блистательная Порта в Мухаребеси[4], стали бы все моря внутренними водоемами Порты, были бы поставлены на колени все земные владыки от Кастилии до Роксолании и от Ирана до неведомых стран Доку, дальних пределов Востока… И вообще, те десятилетия, которые мы называем мухтешем юзйыл, «блистательный век», были бы по меньшей мере удвоены в продолжительности своей.

Ладно, гяуры. В ту пору этого не только вы – ни единый из правоверных не знал.

Но уже тогда было известно, что вызванный в отцовскую ставку шахзаде Мустафа отправился в путь с легким сердцем, не зная за собой вины. Но, наверное, просто на всякий случай предпринял кое-какие действия, чтобы, постигни его злая участь, не пострадали близкие к нему люди. Так, главу своих телохранителей он не то чтобы выгнал со службы, но удалил от себя, выделив ему в семейное владение еще один чифтлык, на самой окраине города Амасья. Вернется он как шахзаде и санджак-бей – легко будет позвать этого телохранителя обратно; нет – не подвергнется тот гонениям.

А еще Мустафа перед отъездом разослал подарки всем, кто был дорог его сердцу.

Но вот чего он вовсе не мог предвидеть, так это то, что злая участь обрушится на всю его семью. Насчет сына-то Мехмеда – ладно, это в обычаях и даже законах Блистательной Порты… хотя, скажем вам, предварительно оглянувшись по сторонам, не подслушивает ли кто: гнусное дело – убивать тринадцатилетних. Даже если они нежелательные наследники, из-за которых может когда-то возникнуть смута. Будто без них не найдется из-за кого… Будто Мехмед – единственный внук султана…

Однако мужской корень порой рубят, такое известно. А вот женский, жен и дочерей, трогать не принято. Положим, старшую, Нергисшах, принудительно выдать замуж – тоже ничего особенного, такое как раз бывает. Но вот младшую, Айше, за что под стражу взяли? И, по слухам, так взяли, что не намерены выпустить ее живой.

Что вы говорите? Да неужто, правоверные? Значит, она привселюдно дала торжественную клятву посвятить всю оставшуюся жизнь мести потомкам Хюррем? За отца и за братьев, особенно младшего?