Откровения телевидения - Свободин А.П.

спектакли», так называемые «большие полотна», процветавшие когда-то,

уступают сегодня силе обнаженного документа и той форме сообщения его зрителю, какую несет театр Андроникова или документальное кино. Но даже в рамках своего театра Андроников в этот вечер особенно цело

мудрен. Не позволяет себе не то что «наигрывать», но даже играть так, как

это делает на эстраде или в других передачах. Он мог бы всех «изобразить», но, поступив так, он бы в прах рассыпал картину.

По природе своей Андроников — камерный рассказчик. В больших залах

его обаяние интимного собеседника, естественно, уступает первое место

другим его

качествам. Здесь он — с каждым один на один.

Его искусство ждало телевидения, как редко какое искусство.

Круг сужается. Напряжение растет. Нарисовав и закончив одну картину,

Андроников переходит к следующей, еще более драматической, создавая

ощущение беспросветной фатальности. Все катится к концу.

Уже получен пасквиль, и Пушкин посылает вызов Дантесу, уже перетру

сивший Дантес объявляет о помолвке с Екатериной Гончаровой, а поэт

продолжает бывать в тех же домах, встречаться с теми же людьми.

Андроников заботится, чтобы разлад Пушкина со своим кругом не усколь

зал от нашего внимания. А «круг» проглядел, что интимный светский скан

дал — таким полагали все, что происходит между Геккеренами и Пушкиными, — который друзья пытались уладить успокоительными беседами, переговорами, записками, —

давно уже иное. Оттого не понимали и не одобряли они поведение поэта, отдавшегося на волю своих чувств, не

считавшего нужным скрывать свое отношение ни к Дантесу, ни к «свету».

Ему некуда деться, буквально некуда деться. Он одинок не в обществе

врагов, а

в

обществе

друзей.

Обстоятельство, не известное нам по спектаклям о Пушкине.

Еще один пласт тогдашнего бытия выступает все яснее.

Это нечто большое, расплывчатое, жесткое и непременное — Д ВОР. Он повсюду, у него свойство всепроникающей материи.

О чем бы они ни думали, чем бы ни занимались, у каждого невысказанная

мысль, не мысль даже, а странное, почти физиологическое ощущение

соприсутствия при этом ДВОРА. На него делается поправка, скидка, он

принимается во внимание. Градации отношений с двором различны. От

чувства неразрывной связи с ним до страха перед его всемогуществом.

Иные — Василий Андреевич Жуковский лучший пример — полагают его

главенство естественным и благотворным. Душевные силы они тратят на

посредничество между

ДВОРОМ

и свободной поэзией. Надо не раз

дражать «

Е

ГО», иной раз и приспособиться к «Н Е М У». В конце

концов,

всегда можно улучить минутку замолвить словечко и лаской объяснить

«ЕМ

У», что поэзия нужна, что она тоже к славе и пользе России, а то, что

Пушкин не переделывает «Бориса Годунова», как ему советует император,

то это, конечно, оттого, что Пушкин обладает строптивостью характера, и еще потому, что, как это ни прискорбно для его величества, искусство имеет свои законы, отличные от тех, что собраны Сперанским в свод

законов империи... Надо терпеливо объяснить

ДВОРУ,

что без поэзии он

не может, и уговаривать поэзию, что без

ДВОРА

она пропадет.

Андроников весьма тонко вводит в рассказ эту «материю». Ее сразу не распознаешь, она присутствует, как назойливое жужжание комара. Санов

ник Виельгорский заходит к Карамзиным, возвращаясь из Зимнего дворца.

Заметим. Остроумнейшая Софья Николаевна едет на петергофское

празднество в обществе мадам Шевич, дамы плоской и безвкусной. Шевич

там, Шевич тут, —

да кто ж такая эта Шевич? Сестра шефа жандармов

Бенкендорфа. Рассказчик знает силу повторяемости слов: два-три раза

«со значением» упомянутая фамилия —

и впечатление, что человек везде

сущ. Александр Карамзин отправляется на раут к княгине Белосельской. Белосельская — падчерица того же Бенкендорфа, злейший враг Пушкина. Как только отношения поэта с Геккеренами обостряются, «материя» при

ходит в движение. Об этом не говорится, но мы не сомневаемся — в «верхах» заботятся о Геккеренах, своих в обиду не дают.

Когда с Пушкиным кончено, аморфность двора исчезает. Николай и его

канцелярии деловито руководят смертью, умело направляя и ограничивая

потоки скорби. Это рассказчику показать уже нетрудно —

здесь все в

мундирах, фраки и демократические улыбки оставлены. Труднее ему обна

ружить невидимую стихию высшей власти, ее присутствие в душах — и

это Андроников сделал удивительно. Все время перед нашими глазами

личная драма Пушкина, а мы следим за его безнадежным и мужественным

поединком с системой жизни, видим, как все скопом убивают поэта.

Больно смотреть на это; больно слушать, как друзья, литераторы,

знающие, что такое Пушкин, собираются, осуждают его житейские прома

хи, отмежевываются от него. Ведь что же такое отношение Софьи Карамзиной к Дантесу (а это распространенное отношение), как не желание быть объективной и благородной

.

А когда поэт мертв, она принципиально

рассудит, где он был неправ, а где виноват

.

Она искренне огорчится его

смертью, станет сожалеть о своем слишком «легком», я бы сказал, — слишком женском отношении к его душевным страданиям

.

Но, как умная

женщина, она сообразит, что не ее осуждение каких-то поступков поэта

убило его, а что-то другое, темное, большое,

историческое

.

Она ужаснется этим соображением, но этим же соображением успокоит

совесть

.

Нет Пушкина

.

Казалось, что рассказчик поднялся до такой высокой ноты, завершив последнее кольцо, сжавшее его, что выше некуда

.

Но вершина

еще впереди

.

Она — в прозрении способных прозреть и в исчерпанности жизненных сил поэта

.

Письмо Екатерины Андреевны от 30 января 1837 года

«Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и

душа тоскою и горестью; закатилась звезда светлая. Россия потеряла

Пушкина! Он дрался в середу на дуели с Дантезом, и он прострелил его

насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел

от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого

пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо когда узнаешь, что Арендт с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и

сказал тихо:

перекрестите

еще; тогда я опять, пожавши еще раз

его руку, я уже его перекрестила прикладывая пальцы на лоб и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал, и опять махнул. Он был бледен как

полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном

лице.

Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое несчастье случилось: оне мне противны...»

Как прочитал это письмо Андроников, передать трудно. Если бывает вдох

новение невыносимого горя, то здесь оно присутствовало. Он прочитал, произнес это редкое по могучей простоте слога письмо с соблюдением

фонетических особенностей старинного стиля. Этот документ стал трагическим монологом передачи, ее вершиной.

А потом шла большая приписка Софьи Карамзиной, где описывался поединок и поразительное спокойствие Пушкина накануне

.

Из этой приписки Андроников резко выделил слова поэта, сказанные Данзасу по

пути с дуэли:

«Кажется, это серьезно. Послушай: если Арендт найдет мою рану смертель

ной, ты мне это скажешь.

Меня

не

испугаешь.

Я

жить

не

хочу».

Я ЖИТЬ НЕ ХОЧУ.

Разве мы по-настоящему задумывались над состоянием Пушкина накануне гибели? Нас справедливо учили, что он боролся, хотел мстить. Мы знали,