Новый Мир ( № 5 2012) - Новый Мир Новый Мир

Пот заливал глаза, лицо облепила древесная пыль. Степан Васильевич Свет пилил до рассвета. Пилил и жёг. В доме появились дыры. Будто огромный жук поселился в нём.

Когда Степан Васильевич устал, он сел отдохнуть. Увидел на буфете урну со Степаном Васильевичем. Степан Васильевич взвесил урну в руках, поставил на пол. Взял топор. Примерился.

Топор соскочил с округлой крышки и вонзился в пол рядом с сапогом Степана Васильевича. Урна со Степаном Васильевичем отскочила. Степан Васильевич на стене забеспокоился.

Степан Васильевич снова поставил урну и со всего маху расплющил крышку обухом. Вторым ударом разрубил. Топор застрял в жестяной скорлупе. Степан Васильевич просыпался из разлома.

Степан Васильевич располовинил урну. Разметал ногой Степана Васильевича. Степан Васильевич частично забился в щели между досками.

Степан Васильевич Свет снял фотографию, вырвал из рамы.

Степан Васильевич Свет поцеловал Степана Васильевича Света.

Остриём ножа выскреб один глаз. Другой. Скрутил фотографию. Сунул концом в огонь.

Степан Васильевич полюбовался острым лоскутом пламени, распрямляющимся на конце фотографической трубочки. Огонь наступал, оставляя позади чёрную, рассыпающуюся кромку. Огонь подбирался к ослеплённому Степану Васильевичу.

— Я прощаю.

Степан Васильевич поднёс Степана Васильевича к тюлевой занавеске. Ко второй. Огонь переметнулся со Степана Васильевича и побежал вверх проворным котёнком.

Чёрная кромка стирала лицо Степана Васильевича Света. Степан Васильевич Свет бросил догорающего Степана Васильевича Света в корзинку с лучинами.

Положил фуражку на стол.

Свинтил с груди орден. Заткнул за наличник над дверью.

Уселся на ступени.

Стянул сапоги. Сначала тугой левый, затем свободный правый.

Сошёл со ступеней.

Часы безразлично тикали в спину.

Бетонную дорожку вокруг дома укрывал густой слой опилок. Окно комнаты, вокруг которого был выпилен участок стены, висело в воздухе.

Не верить в любовь, но любить. Не цепляться за веру, но верить. Однажды он не сможет открыть глаза, и тогда тьма охватит его, войдёт в него, станет им.

С ветки упало коричневое яблоко.

Створка твоего окна

Евса Ирина Александровна — поэт, переводчик. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти поэтических книг. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина. За книгу стихотворений “Трофейный пейзаж” награждена Международной литературной премией имени великого князя Юрия Долгорукого. Живет в Харькове.

                 Переписка

Пишет Весам Водолей: “Приезжай сюда.

Пусть не развеселю, но скучать не дам.

Хочешь, мы, невзирая на холода,

в Дрезден с тобой смотаемся и в Потсдам?”

Пишут Весы Водолею: “Давай махнём

в Крым! Там в ночи — плюс девять, семнадцать — днем.

И у моих приятелей во дворе

розы цветут, ты вдумайся, в декабре”.

Пишет Весам Водолей: “Не могу. Прости.

Я здесь не на плаву, а на самом дне.

Всех сбережений хватит на треть пути.

Как ни крути, а лучше уж ты — ко мне”.

Пишут Весы Водолею: “Просрочен мой

паспорт, а с новым столько теперь возни!

И вообще: тащиться в Берлин зимой…

Видимо, не получится. Извини”.

Пишет Весам Водолей: “Я пятнадцать лет

не был в отчизне-мачехе. Ты поверь,

если б не пресловутый в шкафу скелет,

я бы давно в твою постучался дверь”.

Пишут Весы Водолею: “А в той, другой,

что, как родная мать, прикормила вас,

быстро ль привык не вздрагивать, дорогой,

от ежедневных „шнеллер” и „аусвайс”?”

Пишет Весам Водолей: “Как я мог забыть?

Вы ведь чуть что — под дых”. —

                                 “Поясню грубей, —

пишут Весы Водолею, — на всё забить

смог ты когда-то? Вот и сейчас забей”.

              *      *

                   *

Но еще ты спал под лепет ависаги,

даже не закрыв

хлипкого окна в нетопленой общаге

с видом на залив.

Спал, пока за мной осенней масти колли

топала туда,

где с пяти утра стояли на приколе

пришлые суда;

где не молодой, но всё-таки повеса

юной визави

тщился втолковать за чашечкой эспрессо

тонкости любви

и, без чаевых очухавшись, в неслабых

выраженьях крыл

жизнь свою и всех, кто к ней причастен, лабух,

прошерстивший Крым.

Истончаясь и дробясь, покуда спал ты

под рассветный бриз,

низкий полз туман вдоль набережной Ялты,

изымая из

бытия — лотки, помпезные фронтоны

и — невдалеке —

пирс, над коим птиц бесшумные фантомы,

заходя в пике,

падали туда, где на ребристом глянце

жидкого свинца

багровел буёк, подрагивая в танце

головой пловца…

Выразив протест витрине магазина,

продолжавшей спать,

тощая, ко мне прибившаяся псина

потрусила вспять —

не к пустым ларькам, но в сторону пригорка,

где, болтаясь на

треснувшей петле, поскрипывала створка

твоего окна.

              *      *

                   *

Трудно жить на свете

октябрёнку Пете:

бьет его по роже

пионер Серёжа.

Блеском металлических коронок

встречных ослепляя наугад,

Петя, постаревший октябрёнок,

топает с баклажками в ботсад.

Непонятный сбой в семейной саге,

ласковый, ручной полудебил,

за сирень, цветущую в овраге,

он прогулки эти полюбил.

Наблюдает Петя, как в бювете

убывает чистая вода.

Он уже усвоил, что на свете

есть плохое слово никогда .

Есть больница в трёх шагах от дома,

у подъезда — чёрный пёс Пират.

Мама есть, вахтёрша тётя Тома,

а ещё Серёжа — старший брат.

И когда, условившись о встрече,

брат приходит изредка в семью,

Петя робко втягивает в плечи

голову болезную свою.

То ли взбучки ждет он по привычке,

то ль конфет, обещанных ему,

заплетая в куцые косички

скатерти парадной бахрому.

На родню косит он виновато,

потому что вновь не угодил,

под софу загнав фуражку брата,

чтоб подольше тот не уходил.

Пирожков любимых, с потрохами,

не беря с тарелки, хоть умри,

он сидит в рубахе с петухами

грозового облака внутри.

Миг затишья Петю не обманет, —

он затылком чует, что вот-вот

налетит, сверкнёт, бабахнет, грянет!..

Но до свадьбы точно заживёт.

              *      *

                   *

“Погиб, — сказали. — В пьяной драке не уберёгся от ножа.

Его нашли у гаража, ну, там, где мусорные баки”.

Два бака. Я их помню. Да. Ещё — беседку в брызгах света,

где мы играли в города, а повзрослев, совсем не в это.