Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 - Машадо Ассиз

Соблазнитель продолжал в том же духе, он тряс передо мной погремушку — помните погремушку, ко­торой меня в младенчестве заставляли ходить? И вот цветок ипохондрии сжался в бутон и вместо него рас­цвел другой, не столь желтый, не столь болезнен­ный — цветок честолюбия, жажда славы, пластырь Браза Кубаса.

Глава XXIX

ВИЗИТ

Я согласился. Отец победил. Я готов был принять брак и место, Виржилию и палату депутатов — обеих Виржилий, как выразился мой родитель в порыве нежности, вызванной политическими соображениями. Я согласился; отец дважды крепко обнял меня. Нако­нец-то он почувствовал во мне свою кровь.

— Ты едешь со мной?

— Нет, завтра. Я должен сходить к доне Эузебии.

Отец поморщился, но ничего не сказал, попро­щался со мной и уехал. В тот же день, после обеда, я отправился к доне Эузебии. Я пришел не совсем кстати — дона Эузебия бранила негра-садовника; впрочем, она тут же оставила все дела и встретила меня так радушно, с таким искренним расположе­нием, что я сразу почувствовал себя как дома. По­мнится, она даже заключила меня в объятия, прижав к обширной груди. Усадила меня на веранде рядом с собой, не переставая радостно восклицать:

— Бразиньо! Подумать только! Как ты вырос! Кто бы мог сказать! Настоящий мужчина! И какой краса­вец! Меня ты, верно, и не помнишь...

Я возразил. Я прекрасно ее помню. Как можно забыть такого преданного друга нашей семьи! Дона Эузебия начала говорить о матушке, и так тепло, с таким искренним сожалением, что совсем меня поко­рила. Мне взгрустнулось. Дона Эузебия поняла это по выражению моих глаз и изменила направление разговора, попросив меня рассказать ей о моих за­нятиях, путешествиях, сердечных делах... Да-да, и о сердечных делах; дона Эузебия была веселой старуш­кой. И я вспомнил события 1814 года, Виласу, заросли, поцелуй и мою шалость... В эту минуту дверь скрип­нула, послышалось шуршание юбок, и свежий голос проговорил:

— Мама... мама...

Глава XXX

ЦВЕТОК ЗАРОСЛЕЙ

Голос и юбки принадлежали смуглой девушке, кото­рая, увидав постороннего, на миг задержалась в две­рях. Но замешательство длилось недолго. Дона Эузе­бия прервала его, добродушно проговорив:

— Поди сюда, Эужения, поздоровайся с доктором Бразом Кубасом, сыном сеньора Кубаса; он приехал из Европы.— Обернувшись ко мне, она добавила: — Моя дочь Эужения.

Эужения, цветок зарослей, взглянула на меня с любопытством и робостью и, едва ответив на мой поклон, медленно подошла к креслу своей матери. Та поправила ей растрепавшуюся косу, говоря:

—  Ах, проказница! Вы и представить себе не можете, сеньор доктор, что это за девочка...— И она поцеловала дочь с такой горячей нежностью, что я опять вспомнил матушку, расстроился, и — к чему скрывать? — во мне вдруг пробудились отцовские чувства.

— Проказница? — сказал я.— На вид она уже вышла из этого возраста.

— Сколько вы ей дадите?

— Семнадцать.

— Ей годом меньше.

— Шестнадцать. Совсем невеста!

Эужения не смогла скрыть удовольствия при этих моих словах, но она тут же справилась с собой и про­должала стоять молча, холодно, прямо. Она выгля­дела старше, серьезнее своего возраста; может быть, она по-детски резвилась, когда не было посторонних; но сейчас, спокойная, невозмутимая, она казалась чуть ли не замужней дамой, и это даже несколько уменьшало ее девическое очарование. Скоро она пере­стала дичиться; мать расхваливала Эужению, я благо­склонно слушал, а девушка улыбалась, и взгляд ее вспыхивал, будто в голове у нее порхала златокры­лая бабочка с брильянтовыми глазами.

Вдруг на веранду влетела настоящая большая черная бабочка и принялась кружить над доной Эузебией. Дона Эузебия вскрикнула и поднялась, бессвязно бормоча:

— Сгинь!.. Прочь, дьявол!.. О пресвятая дева!..

— Не бойтесь,— сказал я и, достав из кармана пла­ток, выгнал бабочку.

Дона Эузебия уселась на прежнее место, тяжело дыша, слегка сконфуженная. Дочь, немножко поблед­нев, мужественно скрывала страх. Я пожал им руки и вышел, смеясь про себя над бабскими суевериями, смеясь философски, свысока, снисходительно.

Вечером я увидел дочь доны Эузебии едущей вер­хом в сопровождении слуги; она приветливо помахала мне хлыстиком. Признаться, я надеялся, что, проехав несколько шагов, она обернется; но она не обернулась.

Глава XXXI

ЧЕРНАЯ БАБОЧКА

На другой день, когда я готовился уезжать, в мое окно влетела бабочка, черная бабочка, и больше и чер­нее вчерашней. Я вспомнил происшедшее накануне, рассмеялся и стал думать о дочери доны Эузебии, о том, как она испугалась и как все-таки сумела сохра­нить достоинство. Бабочка, вдоволь налетавшись вокруг меня, села мне на голову. Я стряхнул ее, она села на оконное стекло. Я согнал ее, бабочка перелетела на старый портрет моего отца. Она была черна, как ночь. Сидя на портрете, она медленно и, как мне ка­залось, насмешливо шевелила крылышками. Я пожал плечами и вышел из комнаты; вернувшись в нее много позже и найдя бабочку на прежнем месте, я почув­ствовал раздражение, схватил салфетку и смахнул ее.

Она упала, но была жива; она трепетала, поводила усиками. Мне стало жаль ее; я осторожно взял и по­садил ее на подоконник. Но было поздно: через минуту она умерла. Мне стало как-то не по себе.

«Я больше люблю голубых бабочек»,— подумал я.

Эта мысль, несомненно, самая глубокая из всех, высказанных с тех пор, как существуют бабочки, несколько меня утешила и примирила с самим собой. Я даже с некоторой симпатией принялся разглядывать трупик бабочки. Я представил себе, как она сегодня утром вылетела из леса — сытая, веселая. Была прекрасная погода. Скромная черная бабочка безза­ботно порхала под голубым небесным сводом — он всегда голубой, над крыльями любого цвета. Очутив­шись у моего окна, она влетела и встретила меня. Может быть, никогда раньше она не видела челове­ка, не знала даже, что это такое. Описывая вокруг меня бесчисленные круги, бабочка убедилась, что у меня есть глаза, руки, ноги, что я огромного роста — настоящее божество! И бабочка сказала себе: «Может быть, передо мной — создатель бабочек?» Мысль эта потрясла и испугала ее, и она со страху решила, что сумеет задобрить своего создателя, поцеловав его в голову. И она поцеловала меня в голову. Прогнанная мной, бабочка уселась на оконное стекло и оттуда увидела портрет моего отца. Сделав до некоторой степени правильный вывод: «Вот отец создателя ба­бочек»,— она полетела к нему просить пощады.

Удар салфеткой положил конец ее полетам. Ни голубая необъятность неба, ни яркое великолепие цветов, ни зеленая роскошь листьев не смогли спасти ее от самой обыкновенной салфетки, простого куска полотна. Видите, как хорошо быть сильнее бабочек! Справедливости ради я вынужден признать, что, будь она голубой или, скажем, оранжевой, я бы, может быть, насадил ее на булавку, ведь подобное украшение радует глаз. Эта мысль снова меня успокоила; я соеди­нил большой и средний пальцы и легким щелчком стряхнул покойницу в сад. Пора было; к ней уже спе­шили жирные муравьи... Нет; я все-таки возвращаюсь к первой мысли. Почему она не родилась голубой?

Глава XXXII

ХРОМАЯ ОТ РОЖДЕНИЯ

Я пошел заканчивать сборы. Теперь я уеду, уеду не­медленно, даже если какой-нибудь неосмотритель­ный читатель попробует задержать меня неуместным вопросом: что такое, в сущности, предшествующая глава? Нелепость или намек?.. Однако я плохо знал дону Эузебию. Я был совсем готов, когда она явилась, умоляя меня отложить отъезд и в этот день у нее отобедать. Я пытался отказываться, но не тут-то было: дона Эузебия упрашивала, упрашивала, упрашивала меня, и я сдался. К тому же я должен был ей этот визит.

Для моего прихода Эужения оделась крайне просто. Думаю, что для моего прихода, хотя, может быть, она часто ходила так. Даже золотые сережки, в которых она была накануне, исчезли из ее изящных ушей, необыкновенно шедших к ее головке нимфы. Скромное, без всяких украшений, белое муслиновое платье застегивалось у ворота не брошью, а перламутровой пуговицей; такими же пуговицами застегивались ман­жеты; никаких драгоценностей и в помине не было.

Столь же простой была и ее душа. Мысли ее от­личались ясностью, манеры — естественностью и при­рожденной грацией и все-таки было что-то... ах да, рот: рот ее матери, живо напомнивший мне эпизод 1814 года; мне даже захотелось сочинить с дочкой импровизацию на ту же тему...

— Теперь я покажу вам усадьбу,— сказала дона Эузебия, когда мы допили последний глоток кофе.

Мы вышли на веранду, спустились в сад, и тут я заметил нечто, меня поразившее. Эужения чуть-чуть прихрамывала, но только чуть-чуть, так что я даже спросил ее, не оступилась ли она. Мать тотчас замол­чала; дочь спокойно ответила: