Доверься жизни - Сильвен Тессон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поначалу она бывала набегами на местных фестивалях: дни барокко в Лакосте, фортепианные концерты в Ла-Рок-д’Антерон, «Хорегии Оранжа» и лирические вечера в аббатстве Тороне, – но, быстро устав от этой иллюзии культуры, ложной жажды прекрасного, она набросилась на магазины Марселя, Нима и Авиньона, все сокращая временной промежуток между приобретением новой сумочки и ее заменой. Жизнь свелась к покупке вещей с витрины и примерке их перед своим зеркалом. Шкафы быстро переполнились, и особое удовольствие не знать всего, чем обладаешь, также прошло. Тогда она вернулась к окну и полоске Альпий. Этот затор из камней преграждал путь и взгляду, и равнине Кро. Прошел год, затем второй, и разнообразием могли похвастаться лишь тени от солнца на выбоинах скал. Бывало, что случится крошечный прилив энергии: тогда она вызывала флористов устроить клумбу или декоратора – украсить стену. Но потом все возвращалось в прежнее русло, то есть к полной неподвижности, и только стрелки причудливых часов эпохи Директории на стене, к которым Ален питал слабость, пытались отсчитывать время.
Она проснулась в ванне. Пена почти растаяла, и на теплой воде остались переливчатые пятна. Ален приедет только вечером в пятницу. На два дня его незначительное присутствие прервет бессмысленный ход недели. Придется раздвигать ноги и терпеть его дряблое воодушевление, тошнотворные проявления супружеских чувств. Она вздохнула и, откинув голову на край ванны, взглянула на потолок. И впервые заметила, что прямо над ней прожилки мрамора сливались, напоминая сучок на доске. Яйцевидная темная сердцевина в точности повторяла пятно на потолке их квартиры в Стрежевом, и Татьяну охватило ужасное чувство: плавая в благоухающей ванне, она поняла, что чувствует ровно ту же тоску, какая точила ее два года назад в далеком сибирском городке. И что скучает по тем временам.
Битва
И сегодня (в советскую эпоху было так же) на книжных стеллажах даже самых обыкновенных людей, среди книг, безделушек и семейных фотографий нередко можно встретить маленький бюст Наполеона. По крайней мере, чаще, чем бюст Ленина.
Жан-Луи Гуро. Россия: лошади, люди и святые
– Вели ему проваливать.
– Хорошо, Сир…
– Коленкур?
– Сир?
– Прибавь, что я сделаю брошь из его мошонки.
– Слушаюсь, Сир.
– И еще, Коленкур…
– Сир?
– Что я вытопчу огород его матери.
Треуголка чертовски шла Павлу Солдатову. Каждый год, в сентябре, он руководил празднованием годовщины Бородинской битвы на историческом месте сражения. Здесь, на утыканном редкими деревцами поле, в 1812 году части Великой армии отбросили царские войска. В своей речи перед боем Наполеон сказал: «Солдаты! Вы бьетесь под стенами Москвы!» На самом же деле до древней столицы было еще сто километров на восток. Император снова преувеличил. Бойня была страшная. Семьдесят тысяч трупов легло в эту грязь за двенадцать часов: поляки, французы, пруссаки, русские и англичане – все вперемешку, в одних оврагах. Но, как ни странно, в России не держат зуб на корсиканского завоевателя. Двести лет спустя, на заре XXI века, здесь все еще есть культ Наполеона. Видят ли в нем врага царизма, борца с несправедливостью, наследника Французской революции? А может, в его Великой армии им видится прообраз красноармейских полков? Они веками жили под игом монгольских сатрапов и готовы терпеть притеснения, если поработитель проявит твердость, достойную их фатализма.
– Сир?
– Да, Коленкур?
– Карпов повторяет, что у вас есть десять минут, чтобы увести людей, а потом он даст отмашку полиции.
– Ответь этому членоголовому, что я буду говорить только с равным себе, с Путиным.
– Но, Сир, он говорит, что у нас нет выхода, что их там больше двухсот.
– Он не знает, из какой стали выкованы наши сердца!
Павел потянул жеребца за узду, прошелся полувольтом и, встав на стременах, окинул строгим взглядом тылы:
– Солдаты 1812 года! Народы взирают на вас, свобода восторжествует, как торжествовала она на всех землях, обагренных вашей кровью. Вы видели, как дрожат пирамиды в знойном мареве над Нилом. Скоро вы узрите сокровища Кремля. Москва вывела против нас свои подлые силы. Но мы победим во славу Франции, во имя любви к свободе и в память о наших героях!
Под началом Павла Солдатова была армия в тысячу человек. Ассоциация реконструкторов наполеоновских войн вербовала членов со всех уголков России. Один, в чине сержанта, даже прилетел с Сахалина (десять тысяч километров от Москвы). История им виделась чередой полотен, исполинской диорамой, где народы выступали массовкой, а тираны – режиссерами. Все они почитали Императора и считали 1812 год куда значимее 1917-го. Сантехники, дальнобойщики, профессора, музыканты, хлеборобы, продавцы тратили свободное время на то, чтобы мастерить мундиры времен Первой империи. В выходные, собираясь на пустыре за Салотопенным заводом № 2 в парадных или боевых мундирах, они чувствовали себя так, будто ошиблись эпохой. Там, зимой и летом, в метель и в зной, они строились рядами и отрабатывали атаку и маневры во всех тонкостях французских традиций, готовясь к ежегодному действу. Павел, бывший генерал Красной армии, многие годы провел в броневиках и военных частях в Гоби, на Кавказе и у побережья Арктики. А когда вышел на пенсию, его избрали президентом Ассоциации, – тяжесть такого бремени компенсирует то, что президент автоматически становится аватаром французского Императора. Павел серьезно подошел к своей роли: он прочитал все, что было доступно на русском, выучил позы Наполеона, его лучшие цитаты и часами всматривался в портреты «корсиканского Антихриста», чтобы усвоить его выражение лица. Непокорная прядь, пересекающая лоб, полнота, которую он сдерживал тесными одеждами, блуждающий взгляд – такая мимикрия доказывала членам клуба, что их начальник подходит к делу крайне добросовестно. Поговаривали даже, будто Павел требует от жены, Анастасии, чтобы она звала его «Сир» в постели, и будто он не снимает треуголку даже в ванной. А однажды вечером его видели в полном обмундировании на балконе собственной квартиры на улице Кутузова в Бородино.
Три недели
