Юность под залог - Анна Богданова

Часто говорят – у нее (или у него) утиный нос. Сказать, что у женщины с обострившейся шизофренией – утиный нос, значило бы не сказать ничего, ну или двадцать процентов правды. А разве правда может быть двадцати– или пятидесятипроцентной? Вот сто двадцати, сто тридцати – это еще куда ни шло! Это я понимаю!

Итак, у не слишком прекрасной незнакомки орган обоняния по форме своей (да практически и по размеру) был точной копией утиного клюва: нос ее самую малость суживался к концу – ширина у вершины его раза в три превосходила ширину раздваивающегося, подобно венецианской впадине, кончика.

Портрет довершали пересохшие, покусанные губы. Когда их обладательница говорила, они напоминали огромную яму, куда при первом взгляде на нее Владимиру Ивановичу отчего-то необычайно сильно захотелось плюнуть. Плюс неправильный прикус, особо заметный при сомкнутых челюстях, – нижние зубы далеко заезжали за верхние, отчего, хоть и «срубленный», неполноценный подбородок ее казался несколько тяжеловатым и массивным.

...Взглянув на болящую во второй раз, Гаврилов вдруг рассмотрел в ней женщину. Как упоминалось выше, Владимир Иванович был неисправимым бабником и волокитой, к тому же имел поразительную способность в каждой представительнице противоположного пола рассмотреть нечто прекрасное, присущее только ей и больше никому. В женщине-мухе он умудрился понять и осознать ту красоту, которая заключалась, собственно, в ее поразительном уродстве.

– Девушка, а девушка, а от чего вы тут лечитесь? – оживился Гаврилов, хитро, с прищуром глядя на сорокалетнюю «девушку». Посмотрел тем присущим ему цепким взглядом, говорящим: «Хе, да я о тебе все, шельма, знаю! Все твои грешки, желания да пороки насквозь вижу!» Только в смягченном и, если так можно выразиться, масленистом, задорном варианте – мол, желания-то я твои вижу, но ничуть не осуждаю, потому как наши хотения одинаковы.

– От того же, что и вы! Хи! Хи! – ответила она и засмеялась в кулачок.

– А как вас зовут? А, прелестница?! – Гаврилов расплылся в улыбке – больно уж понравился ему ее глупый смех. Он вообще считал, что в откровенно скудоумных женщинах есть что-то неудержимо притягательное. При виде такой особы Владимир Иванович чувствовал себя не только раскованнее, но возникало в нем непонятно откуда взявшееся странное чувство – ему вдруг хотелось властвовать и повелевать ею.

– Ой! Ну вы уж так сказали! Так красиво сказали! Хи! Прелестница! – И она снова захихикала.

– Так как тебя звать-величать, чертовка? – И Гаврилов улыбнулся во все свои тридцать два шикарных (несмотря на неумеренное курение) зуба.

В эту минуту чертовка была сражена наповал – в ее ледяном, равнодушном ко всему окружающему миру сердце вдруг вспыхнуло... Нет, это была даже, пожалуй, не любовь, а неудержимое желание отдать себя всю с потрохами этому белозубому, интересному (как ей показалось) мужчине – прямо здесь и сейчас. Такой ловелас, как Гаврилов, не мог не прореагировать на это – страстное вожделение глуповатой особы он почувствовал кожей и, вскочив со стула, кинулся к ней.

– Куда? Куда вы меня тащите? – вопрошала она, влекомая красиво изъясняющимся мужчиной вдоль длинного коридора с облезлыми, исписанными всякой непотребщиной стенами.

– Ща увидишь! Так как тебя зовут-то? – в который раз спросил Гаврилов.

– Галя Калерина. А вас?

– Галюнчик, стало быть. А меня Вовульчик!

– А фамилия? Как ваша фамилия? Я вам свою сказала, а вы мне нет! – недоуменно молвила Галина. Вообще голос у нее был (как, впрочем, и внешность) необычный – исходил словно откуда-то или из желудка, или из самих кишок. К тому же по причине неправильного прикуса Калерина едва заметно картавила, стирая звуки «з» и «с», как ластик тонкую карандашевую запись в толстом блокноте.

– Гаврилов моя фамилия! Гаврилов! – не без гордости выкрикнул он, задыхаясь.

– Куда вы меня тащите, товарищ Гаврилов? – решила еще раз уточнить Калерина – просто ради приличия, на самом деле ей было совершенно наплевать, куда волочет ее белозубый мужчина с выпученными, как у китайского пекинеса, глазами. Главное, чтоб тащил, а куда – не имеет никакого значения.

– Пшел вон! Змий поганый! – гаркнул Владимир Иванович на безумного мужчину скромного телосложения, который вечно, вместо того чтобы ходить с ними в отхожее место, доставал с широкого подоконника разрезанные квадратики газеты, которую в клинике использовали вместо туалетной бумаги, и складывал из них неприличные слова на полу.

– Ой! Мы в мужском туалете! – Калерина, кажется, обрадовалась этому факту.

– Иди, иди, малахольный, я сам подберу! – И Гаврилов, вышвырнув сквернослова и прикрыв за ним дверь, набросился, сжигаемый желанием и похотью, на Галюнчика. Та, в свою очередь, с охотой и дикой даже какой-то жаждой откликнулась на его желание.

Бывают романы «служебные», «жестокие», «тюремные», «военно-полевые». Владимир Иванович же умудрился закрутить роман клинический, который протекал в психушке № 49 на протяжении сорока одного дня, вернее будет, наверное, сказать, не протекал, а стремительно несся, подобно реке с безудержным течением, минуя огромные валуны в лице медперсонала больницы.

Приостановился этот сумасшедший клинический роман двух одиноких сердец лишь в то утро, которое явилось своеобразной береговой излучиной в развитии отношений Калериной и Гаврилова, когда последнего выписали.

Далее события разворачивались следующим образом.

Зинаида Матвеевна с нетерпением ждала бывшего мужа из больницы, дабы вновь ощутить то неземное блаженство, которое она, как назло, почувствовала при близости с Гавриловым только после развода. Если б Зинаида знала, что такое возможно, она никогда в жизни бы не развелась с ним, стоически перенося всех побочных женщин Владимира Ивановича, его скверный, взбалмошный характер, скандалы и периодические пьянки.

Чего еще ждала Зинаида Матвеевна? Ну, конечно же, внука или внучку – в конце февраля дочь должна была разрешиться от бремени.

Еще Зинаида Матвеевна со страхом и трепетом ожидала следующего сентября, потому как именно в этом первом осеннем месяце ей стукнет пятьдесят пять лет, что означает лишь одно: конец ее бухгалтерской деятельности в качестве кассира часового завода. Для Гавриловой это было бедствием, потрясением – одним словом, полнейшей катастрофой. Чем займет она себя в длинные, нескончаемые свободные часы? Что станет делать, когда под рукой не будет деревянных счетов с отшлифованными ее рукой за многие годы костяшками? Чьи деньги она станет считать, злясь, возмущаясь и завидуя? Пустоту, пугающую и безысходную пустоту видела впереди Зинаида Матвеевна.