Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Глава III

Имение наше, для средней полосы России, где оно находилось, и по размерам своим принадлежало к средним. Что-то около семисот десятин занимала земля, ограниченная раствором угла со сторонами из двух рек — Волги и впадающей в нее Шоши, стянутого по гипотенузе линией Московско-Петербургского шоссе. Кроме того, были и за Волгой довольно значительные лесные участки. В годы самого раннего моего детства на этой земле были небольшие пахотные участки под овсами и рожью. Поздней их не стало. Более трети владений покрывали леса, заливные луга занимали все остальное. В большие разливы, веснами, волжские воды за шесть верст приходили к нам. Они подтопляли Миллионную, прорвавшись через насыпной земляной вал, ограждавший имение, иногда заливали весь сад, и тогда над ним с пронзительными криками носились белокрылые чайки, хватая рыбу прямо с клумб и дорожек. На лодках ездили на скотный двор, на лодках обед привозили из кухни. Вечерами разлившаяся водная гладь отражала освещенные окна дома, и он, точно большой пароход, плыл навстречу фантастике, окруженный сказочным пейзажем. Но все это случалось сравнительно редко, лишь в очень высокие паводки. Я об этом знал только по рассказам и фотографиям. Зато как поле, где мы гуляли так часто, превращалось в бескрайнее море, по которому свежий ветер гнал белые гребешки, приходилось не раз видеть и мне. Тогда здесь, где позднее, летом, был обычный выгон нашего стада, начиналась веселая рыбная ловля. Мужики и ребята с бреднями бродили по пояс в воде или заезжали полукругом на лодках, выбирая неводы и сети, в которых, сверкая скользкой чешуей, билась всевозможная рыба.

Раз, уже после спада воды, к нам в дом принесли щуку исполинских размеров. Перебираясь из бочажка в бочажок, следом за ушедшей водой быстро схлынувшего паводка, она, обессилев, прыгала в невысокой весенней траве. В ней оказалось больше двух метров длины. Голова ее значительно возвышалась над плечами рослого мужчины, ее несшего, а хвост по земле волочился. Внутри в этой щуке было обнаружено два проглоченных ею судачка по полметра длиною (один даже несколько больше), совсем еще свежих. Два дня у нас подавали к обеду обжаренные в сухарях щучьи котлеты…

Кончался разлив, и вскоре в лугах вырастала богатейшая трава. Наступал сенокос — с запахом свежего сена, с косами, граблями, копнами, а на выгоне наши коровы нагуливали чудесное молоко. Это молоко и сбитое из него сливочное масло отправляли в Москву. Ходили слухи, что из-за них ссорились, будто бы, известные фирмы — Чичкин и Бландов. Ведала всем хозяйством и сенокосом, под общим наблюдением мамы, Мадемуазель Мари.

Безбожно коверкая русский язык, которому как следует она так и не сумела научиться, Мадемуазель все же ухитрялась как-то объясняться с крестьянами, и они по-своему уважали «хранцусского черта» — поденщики трудились у нее от зари до темноты, сдельщикам она умела не очень задорого сдать на выкос ту или иную лощину; все она видела, везде поспевала, и в результате концы кое-как сводились с концами, а доходов от нее никто и не ждал. При любом сведении концов и весьма скромной жизни дома денег едва хватало, да и то не всегда. Недохватки стали особенно заметны с тех пор, как братьям пришлось жить отдельно, а старшим, с выходом в полк, держать лошадей и справлять гвардейское обмундирование. Несмотря на то, что все они хорошо понимали трудности родителей и во всем себя ограничивали, бюджет семьи вряд ли мог бы выдерживать это долго. Поэтому в сенокосных делах широко внедрялась косьба «исполу». Это значило, что какая-то часть, какая именно, конечно, не помню, сена шла в уплату косцам за их труд. Всегда получалось как-то так, что это было не выгодно ни той, ни другой стороне. Сено в пору косьбы было дешево, и крестьяне, нанимаясь, предпочитали получить деньгами. Что же касается нас, то, широко расплатившись этим сеном, мы уже не только не могли ничего придержать к зиме для продажи, но хорошо, если хватало растянуть запас для своих лошадей и коров до весны и до нового выгона в поле…

……………………………………………………

Очень рано от сестры и отца я понемногу стал узнавать свою генеалогию. В этом нет ничего удивительного: в кабинете отца существует ряд полок, занавешенных зеленым сукном. На полках в порядке лежат огромные серые папки. Прочные папки. То одна, то другая из них появляются и раскрываются. Отец что-то в них разбирает, отыскивает, делает выписки. Я присутствую при этом часто. Что же вижу я в папках? Планы местности, акты с тяжелыми сургучными печатями, конверты с глубоко оттиснутыми гербами — мало мне интересны. Лучше, когда попадаются старинные рисунки и акварели, иногда по-детски неумелые, порой хранящие взмах мастерского штриха Александра иль Карла Брюллова…

— Видишь, вот, — говорит мне отец, — это подпись царя Александра Первого, а вот здесь еще бабушки его, Екатерины Великой; этой грамотой награжден был мой прадед, тебе он прапрадед, а это писал тот дедушка самый, помнишь, внизу, на портрете, — и понемногу начнется связный рассказ. Предлоги для этих рассказов бывают различные. Один возникает с того, что «тогда» еще писали гусиными перьями, а написанное засыпали мелким песком, другой — с разговора о том, что, вот, красное поле на чьем-то гербе свидетельствует, что этот род княжеского происхождения (наш герб имеет синее поле). Отсюда узнается уже многое. О родственных семьях, о том, что такое гербы вообще и зачем они. И, конечно, о нашем гербе. Под обычной дворянской короной на нем изображены золотой ключ, перекрещенные стрела, татарская сабля — серебряные, и серебряное крыло птицы. Рассказывает отец легенду, связанную с этими символическими изображениями. Многие наши предки были посланниками в восточных странах. Один из них, самый древний, был послом в Турции — Оттоманской порте, когда возникла война. В таких случаях в старину послов не отпускали на родину, а заключали в оковы и сажали в темницу. Темницей служила старинная крепость на скалистом острове, называемая Эдикуль. Здесь исключалась всякая возможность побега: кругом было море. Напрасно в отдалении крейсировал русский парусник, посланный на выручку послу (он один не мог начать осаду укреплений острова). В одну из бессонных ночей необычайное сияние пробудило от забытья отчаявшегося узника. Открыв глаза, он увидел святого, в честь которого носил свое имя, — Спиридония Тримифунтского. Святой вручил ему саблю, которой он перерубил оковы, вывел его на берег, вручив ключ от темницы, велел вдеть стрелу в птичье крыло и подбросить в воздух. Ветер подхватил стрелу и донес до корабля, который поспешил снять со скалы беглеца. С тех пор святой Спиридоний считается покровителем нашего рода, а предметы, служившие предку при его побеге, стали атрибутами родового герба…

Но больше всего в этих папках встречается писем: то это отдельные конверты, то целые связки, перевязанные выгоревшими шнурками и ленточками. Различны форматы, бумага, марки, почерки — то это каллиграфические завитушки казенных писарей, то очень интимные писульки на голубых, кремовых, розовых тонких листочках. Если взять и понюхать — иные из них хранят еще слабый, точно далекое воспоминание, запах духов. Это, быть может, любовные признания, сообщения о свадьбах и рожденьях тех самых людей, о смерти которых извещает соседний конверт, обведенный траурной рамкой с размытыми пятнами чьих-то горьких неутешных слез.

Все это было теплой, живой, трепещущей жизнью. Что осталось от тех, кто писал эти письма? От их радостей, горя, страданий? Только серые тяжелые папки семейного архива, оживляемые прикосновением отца. Рассказанное урывками связывается с тем или другим портретом из тех, что висят или здесь, в кабинете, или внизу, в гостиной и в большой зале. Многое сразу становится понятней, а главное, понятным становится, почему отец не спит по ночам, чему отдает в жертву так много времени, сил… Чего добивается?

Он хочет свести к обобщающей весь этот хаос: картины, старинные манускрипты и письма, поднять из забвенья, проследить все соки, питавшие древо его родословной, создать небывалый по замыслу труд: ничего не скрывая, на примере семьи, даже и не одной только нашей, осветить жизнь русского общества за две сотни без малого лет. Эта идея становится и мне скоро такой же близкой, как и остальным, взрослым членам семьи. Труд отца носит название «Семейная хроника», или просто, для краткости, «Хроника».

Иногда мне удавалось слышать, как папа читает кому-нибудь отдельные главы. Понемногу из них поднимается стройная и красочная картина прошлого. Потемневшие портреты предков оживают, оставив свои тяжелые золотые рамы. Они говорят, улыбаются, движутся… Ненавидят и любят…

И вся «Хроника» начинается с портрета… После небольшого вступления, где описывался дом и имение в том состоянии, в каком они были всем хорошо знакомы, иначе говоря, в современном, отец, помолчав немного, усаживался глубже в своем низком старинном кресле с широкими закругленными подлокотниками и приступал ко второй главе, носившей название «Портрет». Здесь слушателей встречало описание той самой обстановки, которая окружала их во время чтения, — кабинета отца. Те же портреты декабристов — друзей прадеда — висели на стенах: Пущин, Муравьев, Трубецкой — сперва блестящий офицер, и рядом уже возвращенный из ссылки старичок с длинной седой бородою. И отец в том же кресле любимом сидел, а на диване, напротив, сын одной из теток его — Де-Вильнеф. Этот Де-Вильнеф, по отцу потомок одной из знатнейших французских фамилий Duc de Montague, premier marquis de France[10], в чьем гербе цвели королевские лилии, в настоящем был добродушным, но незначительным и малообразованным армейским офицером.