Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Иногда мне удавалось слышать, как папа читает кому-нибудь отдельные главы. Понемногу из них поднимается стройная и красочная картина прошлого. Потемневшие портреты предков оживают, оставив свои тяжелые золотые рамы. Они говорят, улыбаются, движутся… Ненавидят и любят…

И вся «Хроника» начинается с портрета… После небольшого вступления, где описывался дом и имение в том состоянии, в каком они были всем хорошо знакомы, иначе говоря, в современном, отец, помолчав немного, усаживался глубже в своем низком старинном кресле с широкими закругленными подлокотниками и приступал ко второй главе, носившей название «Портрет». Здесь слушателей встречало описание той самой обстановки, которая окружала их во время чтения, — кабинета отца. Те же портреты декабристов — друзей прадеда — висели на стенах: Пущин, Муравьев, Трубецкой — сперва блестящий офицер, и рядом уже возвращенный из ссылки старичок с длинной седой бородою. И отец в том же кресле любимом сидел, а на диване, напротив, сын одной из теток его — Де-Вильнеф. Этот Де-Вильнеф, по отцу потомок одной из знатнейших французских фамилий Duc de Montague, premier marquis de France[10], в чьем гербе цвели королевские лилии, в настоящем был добродушным, но незначительным и малообразованным армейским офицером.

— Так я тебе привезу его! — говорил он отцу. — Ты же знаешь, конечно, что одна из теток отца твоего была в замужестве за неким Вражским. Этот Вражский под конец жизни сошел с ума. Среди других проявлений безумия у него была страсть резать фамильные портреты по всевозможным кривым, которые сам же он и изобретал. Есть швы и на этом портрете, по счастью, лицо не затронуто ими, и реставратор заделал их так, что почти незаметно. Да, ты поразишься, как Ваня, твой сын, с ним похожи. И тоже Иван…

Этот случайно подаренный ему портрет встал во главе нашей собранной ранее семейной галереи портретов. Кажется, именно этот большеглазый вельможа в пудреном завитом парике петровских времен, с широкой орденской лентой через плечо и был шестиюродным братом всесильного Петра Александровича, ведавшего делами тайной канцелярии и награжденного графским титулом за обманный вывоз в Россию царевича Алексея и ведение следствия по его делу. В этом и заключался секрет того, почему потомки брата его, Ивана, всегда гордились именно тем, что они не имели этого титула — наверное, больше, чем графская ветвь тем, что они графы. Уже много лет спустя, после революции, на обычный вопрос, обращенный к моей сестре, почему так случилось, заданный в присутствии бывшей графини Анны Ильиничны Толстой, последняя, острая на язык, бойко ответила: «Очень просто: их предок не совершил одной гнусности, которую сделал наш, оттого они и не стали графами…»

Отсюда, с петровских времен, уже начиналась и шла постоянная нить. Вообще же, по данным, род начался с того, что в 1353 году некий Индрос, «муж честен», с дружиной в 3000 человек прибыл «из немец-цесарския земли» и поступил на службу к московскому князю. Приняв святое крещение, он получил имя Леонтия. Сын его звался Литвинос. Поэтому ли, по прирожденной ли нелюбви к немцам и ко всему немецкому, загадочные «немец-цесарския земли» в семье принято было считать Литвой. Может быть, так и было на самом деле — не знаю. Сыновья Литвиноса и стали родоначальниками ряда известных фамилий, получивших навечно их, порой обидные, прозвища. От Дурного пошли Дурново, и Толстые — от Толстого, от Молчана — Молчановы, а Василько, от прозвища уберегшийся, стал основоположником рода Васильчиковых…

В официальной родословной и истории сохранялись имена Харитонов, Андреев, о которых известно лишь, что они были воеводами там или здесь и производили потомство. Иных из них убивали поляки, другие сложили головы в разных внутренних неурядицах, в которых приводилось им принимать участие. Только с Петра начинались более обстоятельные сведения, подтверждаемые не только изустными преданиями и скупыми данными родословных книг, но и семейными архивами и историческими документами…

После главы о подаренном портрете и начиналась «Семейная хроника» в собственном смысле. Речь шла издалека, но уже с соблюдением хронологической постепенности в развертывании событий. Переплетались родственные семьи: Толстые и Кротковы, Загряжские, Лунины, снова Загряжские и Жеребцовы, Козловы, Матюнины и опять, и еще Загряжские. Род моей матери был роду отца не чужой. Много раз переплетались между собой ветви обоих «древ», да и между собой отец с матерью были троюродными.

Сначала, главой «Разбойники», открывался образ «красного дедушки». Так дети прозвали Якова Ивановича, оттого что на старинном портрете маслом, потемневшем от времени, едва сохранился очерк неестественных по ширине своей плеч, облаченных в некогда ярко-красный, а ныне рыжевато-бурый гвардейский мундир Елисаветинских лет. С неподвижного властного лица пристально смотрели глаза непонятного цвета. Густой черный фон окружал лицо и фигуру. Казалось, вот он наползет, поглотит окончательно все — не останется вовсе ни глаз, ни мундира… С этим-то фоном и вступал в единоборство отец. Он разбивал сгущавшийся мрак, одну за другой вызывал к жизни утраченные черты, и лицо оживало, глаза находили свой цвет и свое выражение. Губы приоткрывались и говорили…

И вот уже скачет из Санкт-Петербурга гонец в родовое имение, скачет, торопится. Путь не близкий ему предстоит. На шапке у него укреплено необычное сооружение: в провощенной бумаге укрытый пакет запечатан тяжелыми печатями. Знает только: на голове — и то за великую честь почитать он обязан. Одно слово — императрица! Но что же в пакете? Во-первых, истекшая соком, порыжевшая груша и сморщенная в долгом пути гроздь виноградная, во-вторых, грамота. В грамоте Яков Иваныч супруге о всем прописал. «Душа моя, Катенька! — значится в ней. — Вчерась во дворце удостоен был милости получить сию дулю и гроздь из собственных ручек государыни нашей — ее величества Елисавет Петровны. Шлю тебе оный дар монаршего благоволения. Дулю съешь сама. Сыновьям дай по ягодке, а девкам ничего не давай…» Замирают вдали перебои копыт, скачет дальше гонец, лошадей не жалея…

И опять той же старой дорогой идет неспешный рассказ. Шумят косматыми вершинами ели многоверстного дремучего леса. В вечереющих косых лучах огражденный бревенчатым тыном постоялый двор возникает. Злобных псов лай звучит, и скрипит отмыкаемый нехотя тяжкий засов…

— На ночь-то глядя, ужели поедете? Лучше бы пообождать да ужо… Ведь большой перегон, и все лесом…

— Ну так што ж? Кони добрые…

— Кони-то кони…

— Ну?!

— Шалят на дороге… Почитай, кажну ночь. Намедни купчишка вот тоже поехал… Нашли с перерезанной глоткой…

— Шалят, говоришь? Ну и ладно… Пусть сунутся!

— Береженого Бог бережет… Обождали бы…

— Пустое толкуешь. Закладывай!

Сам не свой от страшных рассказов, ямщик подвязал бубенцы, чтобы не было звона, и в дорогу. Чаща смыкается сзади и спереди… Ночь наступила. Все глуше, все гуще вокруг. Господи, пронеси! Хлещет ямщик лошадей, косятся они недоверчиво, прядут ушами…

Вдруг: «Стой!»

Ухватив под уздцы пристяжных, с обеих сторон двое рыжих повисли. Осадив на бегу, присели кони на задние ноги. Еще двое из леса на подмогу бегут. Кто-то высек огонь, и смолистый факел озарил темные спутанные бороды и блеск разбойничьих глаз под мохнатыми бровями…

— Вылезайте-ка, гости любезные. Не проспались? Так здесь отоспитесь. Тут вам и двор постоялый, и дороге конец. Раскошельтесь, а там… чем хотите употчуют… и с поклоном проводят — к Богу в рай, на тот свет. Ворота раскрыты, дорога прямая. Пожалуйте…

Но не дверь на тот свет, а лишь дверца кареты раскрылась, и то ли голос, то ли труба иерихонская без натуги, без страха, вполсилы пророкотал:

— Што там подняли шум? С ума спятили? Того гляди, братца разбудите. Братец наш задремал в карете… Харахтер у них, особливо со сна, крутоват…

И, выпростав из-под меховой пелерины огромную, точно медвежью, лапищу, проезжий ступил на дорогу одной лишь ногою; подскочившего взял за плечо и чуть-чуть, не со зла, подавив, оттолкнул…

Только хрустнули кости ключицы, и в канаву у обочины, осенней водою наполненную, застонав, отлетел здоровенный мужик…

И тогда из каретных глубин что-то смутным голосом рявкнуло:

— Чего стал? Погоняй!

И карета пошла ходуном. Это «братец» проснуться не соизволили и, сна глубокого не прерывая, с бочка на другой повернулись…

Ямщик опомнился, вытянул, что было сил, кнутом по спине коренного. Кони рванулись. Лес расступился. Карета дальше поехала…

А ехал в карете «красный дедушка» с братом. Обоих разбойнички знали, особенно «братца». Он одним нажимом пальца легко вгонял в бревно пятидюймовые гвозди и так же легко вытаскивал их обратно. А когда раз он ехал вот так-то и двое набросились, легонько состукнул их лбами, так, чтоб не до смерти (греха на душу брать не любил), поклал обоих в карету да и привез на постоялый двор, где, поскольку веревки под руками не оказалось, вместе обоих связал кочергой, да так, что позже пришлось кузнеца вызывать, чтобы ту кочергу с них совлечь…