Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— Как? — изумился гетман. — Егомосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?

— Мое правило: ошеломлять врага быстротой.

— О нет, — возразил Конецпольский, — опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.

— А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, — едко перебил Иеремия, — хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?

— Последнее поражение не даст им поправиться скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.

— Почему?

— Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.

— Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, — порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, — насчет этого мы получим сейчас самые верные известия... Гей, позвать мне пана писаря! — скомандовал он.

Через несколько минут Богдан в сопровождении Чаплинского вошел в комнату. Чаплинский остановился у порога, а Богдан прошел вперед.

— Поднести вацпану кружку вина! — скомандовал Иеремия.

Слуга наполнил кубок и подал его пану писарю.

Богдан поднял его высоко и произнес голосом звучным и громким:

— Здоровье его величества, всей Речи Посполитой и ее оборонцев!

Все наклонили головы; но тост, казалось, пришелся не по душе.

Выпивши и передавши слуге кубок, Богдан поклонился и вручил Конецпольскому пакет и письмо.

— А, рейстровые списки! — произнес гетман, сломал восковую печать, просмотрел лист, пробежал письмо глазами и обратился весело к Богдану: — Ну, я рад видеть тебя, вацпане; рад услышать о том, что мой воин принес такую услугу князю, и рад тем паче, что мужество твое не ослабело!

Хмельницкий поклонился.

— Присоединяюсь к мнению князя, — произнес громко и небрежно Вишневецкий, — вацпан показал сегодня свою отвагу и, надеюсь, он покажет нам ее при более важном случае.

— Осмеливаюсь возразить его княжьей милости, — произнес Богдан, и брови Иеремии неприязненно сжались при этих словах, — осмеливаюсь возразить, — продолжал Богдан спокойно, — что более важного случая в своей жизни я не предвижу, ибо может ли сравниться уничтожение даже целого неприятельского войска со спасением славнейшего защитника отчизны?

Чело Иеремии разгладилось; высокомерная улыбка пробежала по лицу.

— Вацпан находчив, — вскрикнул он весело, — и вовремя напомнил об услуге: Иеремия в долгу не останется и не забудет награды.

Какое-то насмешливое выражение мелькнуло на минуту в глазах Богдана, но он ответил спокойно:

— Похвала таких доблестных рыцарей — лучшая награда для казака; но в этот раз я позволю себе обратиться к княжеской милости с одной просьбой.

Богдан остановился.

— Проси, — произнес Иеремия высокомерно, отбрасываясь на спинку своего кресла. — У князя Иеремии хватит власти, чтобы удовлетворить твою просьбу.

Богдан сделал несколько шагов вперед.

— Среди пленных яснейшего князя попались два верных, покорных казака — Пешта и Бурлий; я их знаю, я могу поручиться за них, как за верных слуг отчизны и короля, и хотел бы просить князя об освобождении их.

— Верных слуг! — холодно усмехнулся Вишневецкий. — Как же это они очутились в одной шайке с бунтовщиками?

— Они торопились сообщить князю о приближении Филоненка и были сами схвачены им в плен и приведены в казацкий стан.

— Почему же они до сих пор молчали об этом?

— Говорили; но никто не донес их слов до княжеских ушей.

— А кто и теперь поручится за справедливость их?

— Я, — ответил Богдан, отступая назад. — Вот этою головой.

— Если мое скромное свидетельство может что-нибудь значить для его княжеской милости, то я прибавляю тоже, — говорил, кланяясь, Чаплинский, — что у этих двух верных рыцарей, кроме наружности, нет ничего общего с быдлом.

Иеремия молчал.

— Что же, княже? — вступился и Конецпольский. — Хмельницкого я знаю: бунтовщиков он не станет защищать.

Иеремия смерил Богдана взглядом с ног до головы и произнес сквозь зубы:

— Я не люблю прощать; но дал тебе слово, а слово Иеремии — закон: твои казаки свободны... Пане Заремба, — обратился он к одному из своих офицеров, — передать мой приказ!

— И ваша княжеская милость найдет в них самых верных, преданных слуг, — поклонился Богдан; лицо его осталось спокойно, тогда как в груди вспыхнуло целое пламя жизненных сил: снова свободен, безопасен! И сколько славных лет, сколько дел впереди! О, скорее бы из этого Кодака! Скорее бы в Чигирин, на Украйну! Пока у казаков умные головы на плечах, еще погибло не все!

— Однако к делу, — прервал его размышления Вишневецкий. — На Сечь теперь добраться возможно?

— Одному человеку, но войску никогда.

— Как? Мои гусары!

— Законы природы для всех равны: до весны в Запорожье не проникнет никто.

— Вот видишь ли, княже, потому я и прошу тебя еще раз: отложи свои планы на время, едем вместе со мной, сделай мне честь, посети мой дом. Письмо от сына заставляет меня еще поторопить свой отъезд, и я надеюсь, что, собравшись в Чигирине, мы решим, когда и как назначить поход.

— Хорошо, — ответил коротко Иеремия. — Пусть будет так. Я еду с паном гетманом, но под одним условием, что этим мы только откладываем разгром Запорожья, а так или иначе оно погибнет, ибо уже ударил его смертный час.

Громадное, обуглившееся полено обвалилось в очаг, и целый фонтан огненных искр поднялся кверху, наполнив комнату красноватым светом, и на фоне этого зарева вырезалась вдруг перед князем черная фигура казака, с плотно сомкнутыми устами, с бровями, сжатыми над переносицей, и в этом огненном сиянии она показалась Иеремии зловещею и мрачною, и спокойный вид ее поднял в душе князя беспричинный, непонятный гнев...

Конецпольский продолжал доказывать:

— Не вижу даже и причины так опасаться Запорожья; с тех пор, как построена эта твердыня, поверь, княже, об нее сломают зубы дикие волки!

— Однако они уже раз ее порешили, — усмехнулся едко Иеремия. — Мне помнится, что казак Сулима раз уже сжег Кодак.

— Но старый Кодак не имеет ничего общего с этим.

— Осмелюсь доложить княжеской светлости, — произнес и иноземец, — твердыня выстроена по всем последним образцам. Она может выдерживать осаду стотысячного войска, и без измены взять ее нельзя никогда.

— Князь еще не видел крепости, — продолжал Конецпольский. — Но если он осмотрит все укрепления, то переменит свое мнение, — ручаюсь в том.

— Охотно, охотно! — согласился Иеремия. — Но, — здесь князь остановился, точно его голову осенила какая-то блестящая мысль, и вдруг все его бледное лицо осветилось злобной улыбкой, — но она не вполне закончена, — произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, — и не имеет угрожающего вида.

Некоторое молчание последовало за словами князя, — до того они показались присутствующим неприятными и необъяснимыми.

— Несогласен с князем, — с досадою проговорил Конецпольский, — и если б терпело время, я предложил бы князю заставить своих драгун штурмовать крепость, и, бьюсь об заклад на сотню турецких коней, они остались бы под стенами вплоть до самой войны.

— Крепость неприступна, — повторил снова Боплан.

— А я все-таки остаюсь на своем, — также медленно отчеканил Иеремия, наслаждаясь всеобщим недовольством, — и если пан коронный гетман позволит мне, я хочу указать и исправить ошибку.

— Весьма рад, — холодно произнес Конецпольский, — но боюсь, что затея князя задержит наш путь.

— О нет, — с надменной улыбкой поднялся князь, — Иеремия не заставляет себя ждать никогда!

Присутствующие молчали, досада на чрезмерную гордость князя наполняла все сердца.

— Я только отдам приказание, — и Иеремия направился было к двери, но, заметивши Богдана, остановился, и снова дьявольский огонек вспыхнул в его свинцовых глазах. — Пан писарь, — обратился он к нему, — я нахожу, что пощада двух Казаков слишком малая награда для тебя, — следуй за мной!

На узком заднем дворе крепости, заключенном в треугольном выступе стены, все было приготовлено к казни. Посредине стоял толстый дубовый пень; от него вел желоб для стока крови; на пне лежал блестящий и тяжелый бердыш. Громадного роста жолнер, с зверски-идиотским лицом и сдавленною сзади рыжеватою головой, расхаживал по двору. Стул для князя покрыт был медвежьею шкурой. С серого неба падал едва заметный, мелкий, холодный снежок.

Дубовые ворота, сделанные в средине комендантского дома, распахнулись надвое, и, окруженные гарнизоном, появились пленные. У некоторых из них были так сильно отморожены ноги, что они не могли идти и их тащили жолнеры.

Иеремия бросил на них полный презрения и ненависти взгляд; но ни взгляд князя, ни блеск тяжелого бердыша, казалось, не произвел на них никакого впечатления: они шли и останавливались безучастно и понуро, свесивши чубатые головы на грудь. Некоторые из них кутались в дырявые свиты, точно хотели согреться хоть в последнюю минуту жизни.