Дети героев - Лионель Труйо

У нас было около шестидесяти гурдов[7]— все наше богатство. Три бумажки и горсть монет. Дома у нас такие суммы подолгу не залеживались. Обычно Корасон запускал лапу в деньги на хозяйство, не считая, сколько там осталось до конца недели. Не то чтобы он боялся, что его застукают, но все-таки дожидался, пока Жозефина отвернется лицом к стенке, и только тогда протягивал свою длинную руку над радиоприемником и открывал банку. Он поднимался среди ночи, тихо одевался, опустошал банку и уходил, даже не закрыв за собой дверь. Комната у нас такая маленькая, и если кто-то что-то делает, остальным все слышно — ничего не скроешь. Корасон раздвигал занавеску и торопливым шагом шел в нашу половину комнаты. Ему нужен был комод. Жозефина всегда ставила банку на одно и то же место, чтобы не осложнять ему жизнь. Мы отчетливо слышали, как скрипит крышка, откручиваемая умелой рукой. Он действовал быстро. Ему приходилось выходить за пределы бидонвиля, где нет ни одного бара. Пить, стоя возле прилавка торговцев дешевым вином, он не любил, предпочитал отправиться куда-нибудь подальше. Кроме того, была еще лотерея, шанс испытать удачу. Порой Корасон так спешил, что монеты падали и со звоном раскатывались в разные стороны. Шум поднимался такой, что и мертвого мог из могилы поднять. Жозефина просыпалась, жмурилась и обнаруживала Корасона, согнувшегося в три погибели, шарившего в темноте по полу, собирая рассыпанные монеты. Она сейчас же снова закрывала глаза, притворяясь, что ничего не видела. На следующий день, вся из себя грустная и печальная, она, якобы недоумевая, кто украл деньги, окидывала вопросительным взглядом сначала банку, потом меня, потом Мариэлу. От маленьких к большим, но до Корасона никогда не добиралась, а тот делал вид, что вообще тут ни при чем, исполненный достоинства и равнодушный, как порядочный гражданин, не желающий вмешиваться в преступление или скандал. Ладно, я пошел. Жозефина погружалась в молитву, служащую заменой дневному пропитанию, или лезла под матрас, где хранилась настоящая заначка. Если под матрасом было пусто, это означало, что в доме ничего нет, и мы и в самом деле нищие. Про последнюю заначку Корасон даже не догадывался, но банку Жозефина, как мне кажется, специально ставила на комод, на самом виду, чтобы Корасон брал оттуда деньги. Корасон с Жозефиной как будто постоянно разыгрывали какой-то спектакль, соревнуясь друг с другом, кто лучше исполнит предписанную ему роль. Можно сказать, что между ними существовало что-то вроде сообщничества. В день, когда он умер, — я знаю, что должен говорить: в день, когда мы его убили, — Корасон не залезал в банку. Он ожидал почтальона и достал стаканы, чтобы поговорить о Джо Луисе. О несравненном Джо. О непробиваемой защите Джо. О Джо, который никогда не пританцовывал на месте и не бегал от противника. Об отважном Джо. О герое ринга, который наносил удары, получал удары. Получал. Наносил. О Джо великолепном, которому никто не мог противостоять. Как-то раз, настроившись под влиянием выпитого на доверительный лад, почтальон сказал Корасону, как сказал бы закадычному дружку, что, дескать, его чемпион — это древняя история, типа черно-белого кино: «У тебя же нет телика, — говорил почтальон, — ты даже не видел современных боксеров. Куда твоему Джо против этих качков, нашпигованных витаминами! Они на электронных тренажерах занимаются! Он бы против них и минуты не выстоял!» Корасон сжал ручищу в кулак и что было силы шарахнул по столу. Почтальон выронил стакан и нервно сглотнул. Не желая показывать, как испугался, он посидел еще несколько минут, болтая о чем угодно, кроме бокса и Джо Луиса, а потом засобирался уходить. Корасон его не отпускал, но тот все-таки ушел под предлогом, что надо разносить почту. К двери он пятился задом, мелкими шажками. Корасон громовым голосом окликнул его, и тот не посмел юркнуть за порог. Корасон размахнулся и хлопнул его по спине, как бы говоря, что ничего страшного не произошло, только будь другом, поверь мне, что лучше Джо Луиса никого не было и не будет, вот это был мужик, не чета нынешним. Корасон все делал с размахом. Если уж он улыбался, так улыбался. Он во всем был большим. Единственная его слабость заключалась в том, что он бил Жозефину, но и это можно было принять за избыток силы. Вот почему для нас он умер не дома, убитый собственными детьми, а немного раньше, в автомастерской, когда он вдруг уменьшился в размерах, утратил и силу, и достоинство, и даже пикнуть не посмел, когда хозяин — пожилой коротышка, с которым и грудной младенец справился бы, поливал его грязью. А он в ответ только тряс головой, соглашаясь с каждым его словом, жалкий, как последний нищий, еще более жалкий, чем Жозефина. Это был не Джо, не Корасон, он сдулся в момент и превратился просто в груду мускулов, в живую тачку, годный лишь для перетаскивания самых тяжелых запчастей, делай что тебе велят, раз больше ни на что не способен, а еще раз вздумаешь фокусничать с двигателем или трансмиссией, смотри у меня. Корасон был грузчик, а никакой не автослесарь, и все эти инструменты в ящике, и синий комбинезон, и разговоры про работу, и гордость, с какой он рассказывал нам, как никто не понимал, почему заклинило трансмиссию или почему у новенького внедорожника, только-только пригнанного из демонстрационного зала дистрибьютора, задние колеса отказываются крутиться, а он один понял… И восторженные отзывы, которыми его осыпали клиенты, и зависть других слесарей, и тот факт, что платили ему не фиксированную зарплату, а процент от стоимости ремонта каждой машины, на этой неделе заказов совсем почти не было, неудачное время, и чаевые, полученные от благодарных автомобилистов… Нетрудно было догадаться, что появление этих «подарков» по времени совпадало с переводами от ман-Ивонны. Вскоре после того, как заходил почтальон, посетители автомастерской вдруг становились на удивление щедрыми. Так, может, прав был хозяин, когда кричал, что не было никаких боев в Доминиканской Республике, и никакого Эль-Негро, отправившего его в нокаут, тоже не было? А был просто рубщик сахарного тростника или мелкий провинциальный сутенер, одним словом, полное ничтожество. Обыкновенный человечек, стыдящийся правды и взявший себе имя Корасона, хотя на самом деле его звали Колен Памфиль, Колен Позорный, Колен — герой самых занудных страниц из книги пословиц, Колен Тухляк, Колен Пустышка, добро тому врать, кто за морем бывал.

В первый день я дал себе слово, что смогу мириться с голодом и буду ждать, когда о еде заговорит Мариэла. Но через некоторое время от моей решимости не осталось и следа. Если у нас с Корасоном и есть что-то общее, то как раз это: наши добрые намерения долго не живут. Наутро второго дня я так захотел есть, что чувство голода заглушило во мне совесть. Я пообещал, что подожду, пока не проголодается Мариэла, но чего стоит обещание, данное без свидетелей? Я был готов сдаться, крикнуть ей, чтобы остановилась, потому что это она во всем виновата. Утром второго дня я был готов заговорить языком своего брюха. К счастью, Мариэла не задала мне ни одного вопроса, просто сказала, что надо поесть, так что проблема с голодом должна была решиться. И все-таки я злился, что опять оказался вторым. После нашей встречи с механиком и проповедником мы довольно долго бродили по улицам. Наступал день. Чтобы добыть еды, нам всего-то и требовалось пойти в промышленный район. Там всегда стояли торговки с горячей едой для рабочих окрестных фабрик. Из уважения к ман-Ивонне из их множества мы выбрали ту, чей ларек показался нам самым чистым. Кастрюли с готовыми блюдами были накрыты плотной пластиковой пленкой, а сам ларек располагался на некотором расстоянии от улицы, в шатком сооружении наподобие сарайчика, подальше от поливалок и проезжающих мимо огромных грузовиков, поднимавших густые облака пыли. Прочие торговки устроились прямо на тротуаре. Скорее всего, ман-Ивонна решила бы, что пара-тройка метров, отделяющая прилавок от проезжей части, не может служить достаточной гарантией чистоты. Ман-Ивонна мыла руки каждый раз, когда садилась за стол. Она говорила, что в ее время министр здравоохранения не просто так занимал свою должность, а теперь, пожалуйста, у них кухня прямо на улице. Если бы только Колен… Она продолжала называть его Коленом, хотя мы имели дело только с Корасоном. А Колен… Ну, может, он и существовал, но в другую эпоху, где была мать, работавшая на госслужбе, были разговоры о воспитании и хороших манерах. Был отец, готовый бегать по городу в поисках игрушек для сына. Корасон, в отличие от него, с большим удовольствием уплетал стряпню уличных торговок, попутно потчуя других рабочих автомастерской рассказами о Джо Луисе. Ман-Ивонна советовала нам не делать, как он. Никогда ничего не покупайте на улице. Ман-Ивонна просто перепутала детей: она говорила с нами на том же языке, каким разговаривала с Корасоном, когда он был в нашем возрасте. У Корасона-то был выбор: он мог есть дома, сидя за столом, пользуясь ножом и вилкой и слушая ласковые наставления отца с матерью. Но мы — другое дело. Мы покупаем еду на улице не потому, что мы строптивые и нам так захотелось, а потому что она дешевая. Мариэла подсчитала: денег должно хватить на две порции, и еще кое-что останется. В порцию входил белый рис, вареные овощи, мясная котлета и кусочек сладкого картофеля. Большинство рабочих ели стоя, чтобы побыстрее, но некоторые вытащили из груды строительного мусора, образовавшейся на месте разрушенного дома, кирпичи и доски и устроили себе шаткие сиденья, — эти жевали не спеша. Прежде чем протянуть нам миски, торговка потребовала, чтобы мы показали ей, что нам есть чем заплатить: «А то тут одни такие умные меня уже раз накололи». Она наклонялась и под порывами ветра отмеряла порции. Ложка соуса, две ложки риса, еще ложка соуса к овощам, кусок мяса. Каждый раз она торопливо накрывала очередную кастрюлю, чтобы внутрь не нанесло песка и пыли. Покончив с едой, рабочие ставили миски и клали ложки на скамейку. Девчонка забирала посуду, полоскала в лохани с водой и отдавала торговке, которая вытирала ее своим фартуком, наполняла и протягивала следующему клиенту. Кроме того, девчонка поддерживала огонь в жаровне и отгоняла собак, крутившихся вокруг кастрюли с мясом. Подождете, ребята, ничего с вами не сделается. Сначала обслужу своих постоянных покупателей, они торопятся. Люблю солидную публику. Рабочие в ответ на ее лесть только ворчали и ругались. Нужна нам твоя любовь, ты вон каждый месяц цены задираешь, а порции у тебя все меньше. Вот выиграю в лотерею, так пойду в настоящий ресторан. Ага, ты еще расскажи, что станешь хозяином. А нас, чтобы не платить за переработку, пригласишь в «Тиффани» вместе с женами и детьми. Кстати, о женах и детях. Слыхали, что случилось в районе Национального форта? Двое детишек своего папашу ухлопали. По радио передавали. Я как раз искал спортивную станцию. А что я вам говорила: с детьми глаз да глаз. Воспитываешь их, воспитываешь, учишь-учишь, а поди разбери, что они там себе думают… Мы не испугались этого разговора и спокойно съели все, за что заплатили. Кость я бросил собакам, как оказалось, зря: они тут же затеяли свару, в которой победил самый здоровый пес, а остальные уставились на меня с упреком — зачем я дал им несбыточную надежду? Рабочие прогнали собак. Не за то они выложили свои денежки, чтобы бродячие псы портили им аппетит. Убедившаяся в нашей платежеспособности торговка предложила нам по стакану сока, но мы предпочли банку кока-колы. Еда-то ладно. Она готовится на огне, а огонь, так же как лимонный сок, обладает дезинфицирующими свойствами. В нашем квартале все мамаши только так и лечат всякие раны. Но сок… Хоть Мариэла и не была повернута на чистоте, как ман-Ивонна, но от сока наотрез отказалась. Торговка была права. Одно дело родить детей, а совсем другое — понять, о чем они думают и что чувствуют. Не будь рядом Мариэлы, я выпил бы сок не поморщившись, хотя отлично знал, что он наверняка разбавлен водой из ближайшей канавы или из ведра, в котором чего только не держат. Нет во мне бойцовского духа. Когда мне говорят «выйди», я выхожу. Мне говорят «ешь», я ем, даже не давая себе труда задуматься. В любом случае тот, кто сильнее, заставит тебя поступить по-своему, как эти тощие безмозглые собаки, которых подрал здоровый пес, отобравший у них кость. Они повели себя как последние дуры. Ясно же было с самого начала, что у них нет ни одного шанса. К тому же, как только я услышал, что про нас говорили по радио, в память мгновенно вернулись все события вчерашнего дня. И еще я начал скучать по друзьям и Жозефине. Сколько еще времени я не смогу с ними увидеться? Мне было так тоскливо, что я выпил бы что угодно и согласился бы на что угодно. От одиночества очень быстро устаешь, и далеко не все люди на свете созданы сильными и способными к сопротивлению. Мариэла, как и я, слышала про радио, но тоже никак на это не отреагировала. Она казалась почти счастливой, и это меня ужасно злило, ведь это она была во всем виновата. Сестра знать не знала, о чем я думаю, но взяла с меня обещание: «Поклянись, что, когда нас поймают, ты ничего не расскажешь. Мы не обязаны никому ничего объяснять. Нам-то никто ничего не объяснил, с чего все началось и так далее. С какой стати мы должны им докладывать, чем все кончилось? Это никого, кроме нас, не касается. Это наше горе, и пусть никто в него не лезет. Только наше, как и наши мечты. Пообещай, что не проболтаешься». Я пообещал. Мариэла мне не поверила. Что-то изменилось между нами со вчерашнего дня. Мы шли рядом, совсем близко друг к другу, но как будто больше не были вместе. Слишком многое нас разделяло — ее сила, моя слабость. Когда толпа нас захватила и привела в полицейский участок, нас допрашивала целая куча инспекторов. Всем было любопытно на нас поглазеть. Разумеется, она слово сдержала, никому ничего не рассказала, и это обернули против нее. А я заговорил, потому что весь пошел в Жозефину и не могу жить один. И они приняли мою слабость за доброту, заявили, что признание является свидетельством раскаяния, но я вообще не считаю себя виноватым. Позже, когда нас разделили по-настоящему и заперли в разные камеры с другими заключенными нашего возраста и пола, я долго размышлял над тем, что говорила Мариэла насчет начала. Начало — это наша жизнь. Наша жизнь убила Корасона. Наша собачья жизнь, слишком далекая от надежды и слишком близкая к смерти. Это не мои слова. Я не умею разговаривать по-книжному. Так говорил Роземон. Он у нас отличник и читает книжки стихов.