Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Но от дона Мигеля было не так-то просто отделаться. Не успели мы его выпроводить, как он вернулся. С собой он принес пару свежеощипанных кур и сказал, что с самого дня смерти жены ни разу нормально не ел. Маме пришлось пригласить его к обеду. Даже за столом он не снял ни шляпы, ни пиджака. Куры оказались жесткими и волокнистыми. Это был самый стремительный на моей памяти обед: мама ставила перед нами тарелки, а уже через десять минут убирала их, не обращая внимания ни на насмешливое выражение лица дона Мигеля, ни на неодобрительный взгляд Тии.

Прошло еще несколько недель, дон Мигель принес нам письмо, извещавшее, что Энрике принят в военную академию в Толедо, недалеко от Мадрида. Энрике сдал вступительные экзамены некоторое время назад и со страхом ждал решения приемной комиссии. Мы не могли понять, как дон Мигель умудрился узнать эту новость первым. «Возможно, помогло то, что я замолвил за него словечко, когда был в столице», — сказал маме дон Мигель, но она ему не поверила. Позднее она не раз говорила нам с Луизой, что не сомневалась: Энрике успешно сдал экзамены.

Дон Мигель по-прежнему не отставал от нас и еще через пару месяцев явился с новой идеей. Он слышал, что я по-прежнему мечтаю о музыке. Почему бы мне не начать заниматься на старом пианино моего отца, которое стояло в помещении между церковью и школой?

— Я понимаю, что мальчику трудно ходить туда каждый день, — сказал дон Мигель, посмотрев на меня с подчеркнутой симпатией, — но перевезите пианино к себе, и проблема будет решена.

— Сейчас пианино принадлежит падре Базилио, — напомнила ему мама. — Я отдала его ему в счет нашего долга.

Дон Мигель пожал плечами:

— Падре не будет возражать. У него тоже есть долги, которые надо возвращать. Просто передайте ему, что просьба исходит от меня, и он, уверяю вас, согласится.

— Но Фелю хочет играть на виолончели, — сказала мама. — Фортепиано его не интересует.

— А вы когда-то играли сами, — не отступался он. — Вы могли бы учить мальчика.

— Не хочу, — ответила она, и я знал, что это правда. Она не желала даже прикасаться к старому пианино.

— Ты что, правда не хочешь заниматься фортепиано?

Я таращил глаза на шляпу дона Мигеля, пытаясь понять, почему он не снимает ее. Вряд ли он лысый. Я своими глазами видел маслянисто поблескивающие завитки волос у него возле ушей и на шее. Пожалуй, даже слишком густые.

Мама прикоснулась к моей руке:

— Фелю, это с тобой разговаривают!

— Пианино? — вздрогнул я. — Да, конечно! Я буду играть на любом инструменте!

Я заметил, как расширились мамины глаза. Она затрясла головой, будто хотела вытряхнуть муху из уха. Но я не воспользовался подсказкой.

— Ну вот и хорошо. Решено, — проговорил дон Мигель и покачнулся на стуле, царапая его ножками пол. Мама медленно привстала. Он взял ее руку и прижался к ней губами и носом. Со стуком закрылась входная дверь.

Мама рухнула в кресло и прошептала:

— Ну все. Теперь нам от него ни за что не отделаться.

На следующий день, едва Кампо-Секо очнулся после сиесты, на нашей улице столпились зеваки. Мужчины тянулись к церкви группами по двое или по трое, беспрестанно утирая белыми платками шею, как будто одна лишь мысль о перетаскивании пианино вгоняла их в пот. На пороге бокового придела собрались добровольные помощники, притащившие веревки и канаты, высившиеся неопрятными, похожими на змеиные клубки кучами, вызывающими в воображении картины изгнания нечистой силы.

Рукава закатали не меньше дюжины мужчин, но, чтобы справиться с работой, хватило четверых: это были дон Мигель, два его молчаливых помощника и хлюпающий носом, впечатлительный, тонкорукий Эдуардо. Во мне уже и раньше проснулось нечто вроде сострадания к своему бывшему учителю, а сегодня, видя испуганное выражение его лица, я испытал к нему сочувствие. Он снял пристежной воротничок и без конца то расстегивал, то вновь застегивал верхнюю пуговицу сорочки: наверное, он мог бы заниматься этим еще долго, если бы сотоварищи не затащили его внутрь церкви.

Спустя полчаса — толпа зевак уже начала проявлять беспокойство — в дверях показалась коричневая крышка пианино; мелькнула и снова исчезла. До зрителей, скопившихся во дворе, доносились приглушенные звуки голосов и неясный стук. Крышка пианино появилась снова, на этот раз выдвинувшись на несколько дюймов дальше, и снова пропала. Пианино застряло, его было невозможно развернуть. Мы слышали ругательства и лязганье. Затем на улицу вылетел и упал к нашим ногам какой-то сверкающий предмет. Это был один из серебряных канделябров, прикрученных к пианино, сейчас изрядно погнутый. Мужчины не додумались сразу снять его, чтобы не мешал.

Мимо пианино, застрявшего в дверном проеме, кое-как протиснулся Эдуардо. Он стал на нижнюю ступеньку, обхватил руками его корпус, прижался к нему щекой и начал пятиться назад, пошатываясь под тяжестью громоздкого инструмента. Одновременно дон Мигель толкал его с другой стороны, пытаясь поворачивать под разными углами. Кожаный ремень, затянутый вокруг корпуса, то ослабевал, то снова натягивался и едва не лопнул, когда пианино выдвинулось к наружной лестнице.

Медленное движение вперед продолжалось еще несколько минут. Пианино уже больше чем наполовину протиснулось наружу, и тут вдруг покачнулось и начало клониться вниз, к земле. Эдуардо присел еще ниже, вывернув колени (нечто похожее делает танцор в положении гран-плие), но удержать массивный инструмент не мог. В последний миг, когда триста килограммов дерева, струн и слоновой кости должны были вот-вот пригвоздить Эдуардо к земле, он резко отскочил в сторону; лишившись противовеса, пианино, загудев, рухнуло на лестницу и замерло на ступенях.

Мама закрыла глаза руками. Луиза гладила ее и шепотом утешала:

— Мамочка, ничего, оно только немножко стукнулось…

Мужчины в толпе смотрели кто в небеса, кто себе под ноги, явно смущенные тем, что стали свидетелями такой неприятности.

Эдуардо, старательно отводя от нас взгляд, снова взялся за ремни, и пианино было спущено на землю. Дон Мигель, тяжело дыша, повернулся к брату; щеки у него раскраснелись от натуги.

— Это… Я же… — заикаясь, залопотал Эдуардо. — Если бы… Но это… Как же…

Дон Мигель надвинул на лоб съехавшую вбок шляпу. Поплевал на руки и приказал:

— Беритесь за веревки.

Четверо мужчин привязали пианино к широкой, похожей на носилки доске. Они сосчитали до трех прежде, чем поднять груз, и в эту длинную секунду, предшествовавшую мигу, когда он должен был оторваться от земли, преодолевая силу тяготения, я увидел глаза Эдуардо Риверы, в которых отражался ужас предстоящего пути: бесконечный спуск по мощенной булыжником улице, крутой и в многочисленных выбоинах, а затем — мучительный подъем с помощью веревок и блоков на балкон второго этажа нашего дома. Он явно не годился для такой работы, и все, даже дети, собравшиеся здесь, понимали это. Нашлось бы не меньше десятка доброхотов, готовых его заменить, — крепких мужчин, которые на всех наших праздниках носили по скользким улицам гипсовые изваяния Девы Марии и огромные бюсты из папье-маше. Почему Эдуардо не мог отказаться?