Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Словно в ответ на мои мысли дон Мигель прочистил горло и объявил:

— Наступает день, когда надо забыть старые обиды. Мы сделаем дело, и Деларго с Риверами станут одной семьей.

Не знаю, кто после этих слов побледнел больше: Эдуардо или моя мама.

В последующие несколько часов пианино предстояло упасть еще не один раз. На его счету будут: два раздавленных пальца, глубокая вмятина в соседской деревянной двери и несколько ободранных вековых камней на уличном фасаде нашего дома. Но в конце концов его дотащили. Вскоре к нам пришел незнакомый человек, присланный все тем же услужливым доном Мигелем, и настроил инструмент.

Мама не испытывала ни малейшего желания учить меня играть, поэтому я учился сам, разбирая несложные пьесы Баха, Шуберта и Брамса. Дон Мигель без приглашения заявлялся каждые пару месяцев, и я должен был выходить к нему и исполнять что-нибудь на фортепиано. Все удивлялись тому, как быстро я учусь и как хорошо играю. Но для меня это было примерно то же, что играть на скрипке: лучше, чем ничего, но не совсем то. Занимаясь фортепиано, я чувствовал себя как человек, запивающий водой хлебную горбушку в то время, как в окна проникает от соседей аромат жареного мяса. Но все-таки это была музыка, и она помогала мне не потерять веру в то, что где-то меня ждет виолончель. Смычок — подарок папы — служил тому лучшим доказательством. Раз в месяц я доставал его, протирал дерево пропитанной маслом тряпицей и снова убирал в прочный кожаный футляр.

На протяжении следующих двух лет дон Мигель не оставлял попыток уговорить мою мать на брак с ним. Если к его младшему брату мама относилась с вежливым безразличием, то дону Мигелю открыто выражала презрение. Но ему все было как с гуся вода. Его вялое ухаживание тянулось и тянулось, прерываясь только в отсутствие дона Мигеля, который время от времени отправлялся инспектировать свои дальние оливковые рощи или ездил по делам в Мадрид. Для мамы наступала передышка.

— Может, на него обратит внимание какая-нибудь девушка? — мечтала она.

— Зря надеешься, — отвечала ей Тия. — Ему нравится твоя строптивость. Ты слишком ясно даешь ему понять, что он тебя не стоит, и в этом твоя ошибка.

Однажды утром дон Мигель остановился возле нашего дома, доложил, что вернулся из Мадрида, и напросился на обед. Энрике уже перешел на второй курс академии, а Персиваль поступил учеником к мастеру маслобойного пресса и жил у своего работодателя. Луизе, которой исполнилось девятнадцать, дон Мигель подарил ручное зеркало с серебряной ручкой, украшенной рельефными розами.

Мне дон Мигель привез журнал ABC. Номер был посвящен годовщине женитьбы короля Альфонсо на Виктории-Евгении, известной как Эна. Свадьба состоялась год назад, но испанское общество не спешило признать жену Альфонсо, нашего молодого — ему был двадцать один год — короля. За два дня до бракосочетания внучка британской королевы Виктории белокурая Эна перешла из протестантства в католичество, но это не изменило довольно холодного отношения к ней испанцев — иностранка, явно не иберийка.

Луиза и Тия тоже пролистали журнал. Даже мама не устояла: просмотрела глянцевые картинки, прочитала броские заголовки. Потом она поняла, зачем дон Мигель привез его мне. В журнале была напечатана небольшая статья об Эль-Нэнэ, который наконец раскрыл тайну своего настоящего имени, Хусто Аль-Серрас. Пианист рассказывал, что фамилия у него неиспанская, о чем ясно говорит приставка «Аль», свидетельствующая об исламских корнях, потому что его мать была мавританкой. Или цыганкой. Или и мавританкой и цыганкой одновременно: якобы она вела происхождение от некоего мавра, в семнадцатом веке, в годы гонений против мавров, прикинувшегося цыганом. Сам Аль-Серрас был христианином, но утверждал, что способен в любой миг определить, в какой стороне находится Мекка, если только рядом нет рояля. Впрочем, продолжал он, свойством вносить разлад в его «магнетические силы» обладает любой струнный инструмент.

С того дня, когда я слушал его игру, прошло шесть лет. За это время Аль-Серрас успел поработать с труппой театра оперетты и несколько месяцев провести в королевском суде Мадрида, после чего решил продолжить музыкальное образование и ненадолго отправился в Германию, к композитору Рихарду Штраусу. Видимо, здесь дела у него пошли не слишком удачно — во всяком случае, о своем наставнике Аль-Серрас отзывался без всякого почтения, даже с насмешкой. В Германии с большим восторгом было встречено сочинение Штрауса под названием «Дон Кихот». Фантастические вариации на рыцарскую тему — неоднозначное произведение, насыщенное звучанием труб, напоминающим блеянье овец, и прочими поствагнеровскими шумовыми эффектами. На вопрос репортера, что он думает о «вариациях» Штрауса, Аль-Серрас раздраженно ответил: «Вариации, безусловно, фантастические. Не знаю ни одного другого музыкального произведения с подобным количеством овец. Мне даже показалось, что я снова в сельской Испании. О том, что это музыка, я как-то забыл». Очевидно, он не мог простить Штраусу его заявления о том, что «ни один испанец никогда не создаст великого произведения об Испании. Вы — нация тореадоров, а не композиторов». Из той же статьи я узнал, что Аль-Серрасу уже было мало просто исполнять музыку, даже для королевской семьи. Он мечтал о карьере композитора.

Сочувствия к Аль-Серрасу я не испытывал. Мне хватало собственных трудностей. Да, я был еще совсем юн, но в стране, король которой еще только учился бриться, бытовали свои представления о возрасте. В свои двадцать пять лет Аль-Серрас был ненамного старше нашего монарха, но как много он уже успел сделать. И собирался заняться новым делом. А я еще толком даже не начал.

Мама не раз говорила со мной о том, как важно найти себе профессию. С ногой мне лучше не стало, она по-прежнему оставалась болезненно-слабой, а это означало, что мне не суждено последовать по стопам Энрике, служившего в армии, или Персиваля, посвятившего себя тяжелому крестьянскому труду. Мама попыталась было отдать меня в ученики сапожнику, но даже он не захотел иметь со мной дела, сказав, что у меня слишком неловкие пальцы. «Хорошо, что вы научили его арифметике и истории, — добавил он. — Может, станет, как и его отец, инспектором или дипломатом. А вот к ремеслу у него способностей нет».

В мои годы Аль-Серрас был уже известен во всем мире. От меня же никому не было пользы, если не считать моей домашней обязанности выносить ночные горшки и помогать тетке выбираться из постели, когда у нее сводило суставы.

Я предавался этим грустным мыслям, когда Луиза незаметно подкралась и дернула у меня из рук журнал. Я не отдавал, и журнал порвался. Клочок бумаги с изображением толстых пальцев Аль-Серраса, зажавших сигару, плавно опустился на лицо королевы Эны, перечеркнутое линией разрыва: сверху — прозрачные печальные глаза, внизу — тонкие бесцветные викторианские губы. Разозлившись, я вскочил, схватил с обеденного стола новое серебряное зеркало Луизы и начал небрежно перебрасывать из одной руки в другую.