Степкино детство - Исай Мильчик

— Нет, не я. Кизяк верблюжий, — ответил Степка, а сам подумал: «Окаянные! Никуда от них не денешься».

— А мы тебя тут ждем.

— Ну и ждите.

Двор, куда привел Степку его тайный лаз, был не такой, как все. Это был ничей двор. Хозяин-то здесь был, как и во всяком дворе, да что в нем, в таком хозяине? Один-одинешенек, глухой, слепой, одичалый — все равно что нет его. И звали его Глухарь. Слободские мальчишки после кровопролитных войн поделили двор Глухаря на три царства-государства: Безродинское, Бакалдинское и Выскочки. Провели границу между царствами, каждое царство друг от друга колышками отгородили. А в Безродинском царстве даже крепость стоит: большой обомшелый камень — и на нем бревно, вымазанное сажей, — это пушка. На завалинке говорили, что камень этот еще с давних пор Глухарь припас себе на могильную плиту. Да смерть забыла старика, а камнем завладели мальчишки-безродинцы. Засядут безродинцы в своей крепости и палят оттуда по бакалдинцам и выскочкам, не дают им через стариков забор лазить. А случалось, все вместе отступали за этот камень от полчищ неприятельских! А теперь?.. Юрке предались. Змеи, змеи…

Степка поднял камешек и запустил его в крепость. Камешек звонко цокнул.

Суслик перестал жевать хлеб.

— Степ? — спросил он.

— Ну?

— Был?

— Где?

— Да в тюгулевке?

— А тебе что?

— Чай, товарищи мы, Степ.

— Юрке вы товарищи, а я с вами не разговариваю.

— Да не товарищи мы вовсе с Юркой, честно слово, не товарищи. Не водились мы с ним, нанялись только — за серебряный гривенник каждый. А теперь дал — и на пса он нам нужен.

Степка подозрительно взглянул на Суслика.

— Правда, Степ. Ну вот, ей-богу, правда.

Степка подошел к забору. Злость на товарищей понемногу проходила.

— Степ, ну скажи, был в тюгулевке? — опять спросил Суслик.

— Ну, был, — сказал Степка.

— А видел там людей с оторванными головами? — встрепенулся Власка.

— Нет.

— Ну да, не видел! Сказывать не хочешь. Сердишься.

— Поди ко псу! — Суслик толкнул Власку локтем в живот. — Ну ладно. Может, вчера и не рвали головы, — сказал он. — А били тебя, Степ?

— Нет.

— Врешь?

— Что я — нанялся врать-то, что ли? Или мне гривенники платит Юрка за это?

Суслик поперхнулся. Но не обиделся.

— Степ? — спросил он.

— Ну что еще?

— Матку били?

— Ударили… раз.

— По башке?

— Да тебе-то какая печаль? По башке или еще куда. Вот привязался!

Мальчики помолчали.

Власка дожевал свой хлеб, ссыпал с ладони в рот крошки и сказал:

— Городовых надо бояться больше бога. Бог — он прост, его что бояться? А городовые страшенные.

Степка посмотрел на Власку, на его черные, как земля, ноги, свисающие с забора, и подумал: «Осина стоеросовая». И ничего не ответил.

Только Суслик, бросая остатки своего хлеба воробьям, фыркнул носом на Власку и сказал:

— Ишь ты — «больше бога»! Я на прошлой неделе эва какой шпигорь[15] утащил из-под носа городового, и хоть бы что. А бог-то простой-простой, а сразу бы заметил. Он все насквозь кругом видит. Он, бог-то, старше всех городовых. Он, если захочет, всех их убьет.

Власка подумал и спросил:

— И околоточников может убить?

— Может.

— И приставов?

— И приставов.

— А почему же не убивает?

— «Почему не убивает»! Связываться не хочет, вот и не убивает.

Суслик низко свесился с забора и тихо спросил:

— Степка, а вправду твою мать посадят?

— Посадят.

— Надолго?

— На двадцать дней.

— На двадцать… Эх ты! Ну и подлюги…

Суслик вдруг беспокойно повел острым носиком.

— Стой, братцы. Никак Глухарь ползет?

Дверь хозяйской горницы приоткрылась. Сначала высунулся долгий костыль, потом показалась желтая борода, а за ней и сам старик — босой, в тиковых исподниках и в белой длинной рубахе. Как есть из гроба поднялся.

Старик учуял ребят.

— Кто там шуршит? Никак опять мальчишки? Прочь, озорники… Вот сейчас закляну вас.

Ребята боялись старикова заклятья. Какое оно, это заклятье, ни один не знал, а все боялись.

Степка пригнулся к земле и пополз в крепость. Суслик и Власка попрыгали с забора и тоже спрятались за камнем.

Суслик ластился к Степке и шептал:

— Я тебе, Степ, что-то скажу. Ты знаешь, Чик-Брик в гимназисты поступает, забудь меня бог, не вру. Экзамены у него на той неделе будут выспрашивать. Ему уж и мундир справили, синий суконный; потом еще кепу[16]. Эх, если бы ты видел, сколько на том мундире пуговиц — спереди и сзади! Он и шинельку выносил мне показывать. А кепу обещал дать поносить. Да мне не надо. Ну ее к шуту, и кепу и шинельку. И пуговицы на мундире… Я еще ихнего мопса — Мурзу — дегтем измажу, а на парадную дохлых кошек натаскаю, увидишь, натаскаю. А еще знаешь что, Степка? Да ну, Степ, куда ж ты смотришь? — Суслик дернул Степку за рукав. — А знаешь, что у Звонарихи на Бакалде нынче ночью было? Там холерой калмык крещеный помер. Мы не стали смотреть, тебя дожидались. Пойдешь? А, Степ?

Степка выщипывал травку из щелей в камне, слушал, как стрекочут в траве невидимые кузнечики, и, не подымая головы, спросил:

— Крещеный, говоришь?

— Ну да, крещеный.

— А про Юрку ты вправду знаешь?

— Ну как же не вправду, когда сам своими глазами шинельку и мундир видел! Ну, а к калмыку пойдешь?

Степка обвел глазами заросший травой двор и ясно представил: идет Юрка в кепи, шинелька внакидку, на шинельке пуговицы блестят спереди и сзади. И прямо на людей прет, как отец его, барин Енгалычев. У, форсун, барская кость!

И опять всколыхнулась у Степки злость против Юркиных дружков:

— Отвяжись! Никуда я с вами не пойду!

Степка вылез из-под камня и пошел к забору.

— Стой! — крикнул ему вдогонку Суслик. — Подожди.

Степка остановился.

— Хочешь, мы с Влаской — ни сана ни мана[17] — забросим Юркины гривенники в Шайтанку?

Степка подошел к мальчикам.

— Забросишь, Власка? — спросил он.

— А то нет? Враз брошу.

— Хвастаешь?

— Ну сказал брошу — и брошу.

— Руку даешь?

— Руку не дам. Руку давать — обновы не видать, а побожиться — побожусь.

Суслик торопливо сунул Степке ладонь.

— А я, пусть без обновы, я и руку даю, и божиться стану.

— Ну, божитесь оба!

— Лопни глаза, — начал Суслик.

— Лопни глаза, — громко повторил за ним Власка и, осторожно скосив глаза на Степку, добавил шепотом: — Бараньи.

— Отсохни руки, — тряс головой и клялся Суслик.

— Отсохни, — громко говорил Власка и шепотом добавлял: — Рукава.

Степка насторожился.

— Стой! — крикнул он Власке. — Как рукава? Отводной божбой божишься, обманщик! Не мирюсь! Не буду мириться!

Суслик схватил его за плечи.

— А со мной за что? Я ведь правильно божусь! Хочешь, я его по башке смажу? Хочешь?

— С тобой мирюсь, — сказал Степка.

— Ага! И палец дашь? — обрадовался Суслик.

Степка согнул крючком мизинец правой руки и протянул его товарищу:

— На!

Суслик зацепил Степкин палец крючком своего мизинца и потряс его.

— И со мной! — сказал Власка и протянул Степке свой мизинец.

— Ладно уж!

— Ну вот якши, и помирились, — сказал Суслик. — А тебе, бабий шепот, на вот добавку! — и он шлепнул Власку ладонью по затылку.

Власка зашарил по волосам:

— Что лезешь, черт! Видишь, шишку поставил.

— Что? Шишку? Да тебя об этот камень ударь — и то шишки не будет.

Степка развел ребят.

— Ну, довольно орать. Посмотри, Суслик, что там Глухарь-то?

Суслик высунулся из-за камня.

— Сидит! Так на пороге и закис. Заснул, должно. Ну, живо, пошли-поехали!

Степка с Сусликом кошками кинулись на забор. Раз — одна нога на заборе, два — другая, три — прыжок на улицу и — полный ход.

Перегоняя друг друга, Степка с Сусликом понеслись на звонаревский двор.

А за ними, поотстав, бежал Власка.

Глава IX. Мертвый калмык

Оба полотнища звонаревских ворот были настежь распахнуты. Звонаревы были богатенькие, у них все под замком, а тут — на вот — заходи кто хочет. Значит, не врал Суслик про покойника, значит, неладно у Звонаревых, если ворота настежь.

Рыжая дворняга Лютра, дремавшая в тени будки, загремела цепью, вскочила на ноги, хотела было залаять, но, увидев знакомых ребят, только раскрыла рот и зевнула.

Степка оглядел двор: все так, как и всегда. Пахнет прелыми сетями, вяленой рыбой. На веревках вдоль и поперек развешены драные невода. Два знакомых ловца-калмыка, раскосые и черные, сидя на корточках и посасывая свои трубочки, чинят невода деревянными иглами. Направо, под навесом, навалены груды старых парусов, налево громоздятся наставленные одна на другую рыбные бочки. Всё — как всегда. Будто и покойника никакого в доме нет.