Степкино детство - Исай Мильчик

Власка спустился на самый край крыши, уперся ногами в последнюю дощечку и стал дожидаться, пока отец к самой горнице подойдет. И как только отец поравнялся с окнами Васиной горницы, Власка крикнул вниз:

— Тятька, что я тебе скажу! Ну-ко, сними-ка меня.

Большой отец у Власки. Между людьми он — что колокольня между домами. А прозвали его почему-то Митюней, как маленького.

Митюня положил на землю шабашку, поднял ладони кверху, снял Власку с крыши и поставил наземь.

— Дядя Митюня! Нынче на звонаревском дворе заваруха была. Постой-ка минутку, я тебе расскажу, — начал было Степка.

Но Власка обернулся и ощерил зубы на Степку:

— Не лезь, я своему батяше сам расскажу. А ты своего деда сиди дожидайся.

И ушел с отцом. Долго еще Степка с Сусликом слышали Власкин голос:

— А мы их… А я как дал…

— Хвасту-у-ун, — заорали с крыши Степка и Суслик в один голос.

Теперь они остались на крыше вдвоем. Внизу проходили люди, тарахтели ломовые извозчики, хлопали калитки, скрипели полотнища ворот. Народ расходился и разъезжался по своим дворам. А ватажниц нет, и деда нет… Когда же они? Поздно уж… И вдруг — песня. Степка и Суслик вытянули шеи… Протяжная песня, знакомая… И сейчас же в сумерках забелели платки. Это они идут, ватажницы, «бабы в штанах». И вправду чудные: с ног — совсем мужики, в сапогах, в холщовых штанах. А лица все бабьи, и головы платочками белыми повязаны.

Еще до горницы до Васиной не дошли ватажницы, а на крышу уже пахнуло от них рыбой, смолой, морем. Они на промыслах-ватагах работают. За день каждая три тысячи рыбин, а то и больше, порежет, посолит и в солильные чаны уложит. И все равно домой идут с песнями. Одна затянет, другие подхватят;

Мы с подружкой режем, солим,Скамеечка крайняя…

Ватажницы тоже тащат шабашки — живых сазанов с золотистой чешуей или серебристых сельдей на кукане. Этим шабашек хоть и не дают, да они сами берут.

— Мамка-а! — закричал Суслик.

Расталкивая товарок, из толпы ватажниц выбралась маленькая Марина — мать Суслика, подошла близко к Васиной горнице и закивала головой ребятам.

— Прощай, Степ. Поужинаешь, выходи на завалинку, — сказал Суслик. И с одной дощечки на другую, с крыши на обгорелый столб — прыг к матери. Выхватил у нее из рук сазана — и пошли.

Степка видел, как Суслик затесался в ораву ватажниц и что-то говорил им, размахивал руками, останавливался, показывал пальцами на звонаревский двор. Ватажницы тоже оглядывались на звонаревский двор и только головами качали.

Уже весь народ прошел. Только деда одного все нет и нет… А уж поздно. Вечер переходит в ночь. Темная синева опустилась на крыши домов. И все запахло по-иному — и пыль и трава…

И вот уже в синих сумерках загораются огоньки. Значит, зашагал по слободке маленький молчаливый человечек на тоненьких ногах, в сером колпачке на голове.

Под мышкой у него стремянка, тонкая и легкая, как он сам. В руках — фляга с маслом, на поясе ламповый ерш.

Это фонарщик.

Чтобы не тратить спичек, фонарщик таскает с собой зажженную лампу. Лампа на бегу мотается, желтые пятна света прыгают с земли на заборы, с заборов на крыши.

Вот он подбегает к фонарю на углу Безродной, вскидывает на него свою стремянку в три жердочки и взлетает вверх.

Фонарь — вровень с крышей, на которой сидит Степка. А все равно не уследить Степке за руками фонарщика, не понять их проворства. Мелькнет черный ерш в ламповом стекле, булькнет масло из фляги, и огонек вспыхивает. Всё — разом, всё одним духом. И уже хлопает дверца фонаря. И уже сам фонарщик соскользнул на землю, стремянка — под мышкой, и он бежит дальше, к следующему фонарю.

С тех пор как Степка помнит себя, он помнит и фонарщика, и никогда не слыхал он, чтобы фонарщик произнес хоть слово. И старшие не слыхали. Губы у него всегда крепко сжаты, вытянуты в ниточку, точно на ключ заперты. Каждый вечер пробегает он на своих тоненьких паучьих ногах по слободке. А вслед за ним, как звездочки в небе, зажигаются и бегут огоньки.

Чудной он. Ни на одного человека не похож. А может, он колдун какой-нибудь?

Уже зажглись все шесть фонарей слободки — по одному в начале и в конце каждой улицы. Фонарщик засеменил через мост. Теперь и по той стороне побежали огоньки, то пропадая в низинах, то выбегая на бугры. Огоньки уже замелькали по Ново-Продольной, по дороге к городу…

А деда все нет и нет…

Что-то теплое, мягкое ударило Степку в щеку и с тихим писком шарахнулось в сторону. Летучая мышь. Вот она, тут. Зацепилась лапками за выступ на трубе крыши и повисла вниз головой.

Степка осторожно покосился на нее: висит тихая, серая. И уши торчат — большие, прозрачные, будто у человека.

«Сосчитаю до ста, — подумал Степка, — не придет дед — уйду домой. Ну его».

— Раз, два, три, четыре, пять, — считает Степка, зажмурив глаза и прислушиваясь к шорохам. Сосчитал до ста. Тихо. Насчитал еще сто… Нет, не идет дед.

Степка нащупал ногой перекладину и, шурша по ржавчине крыши, стал спускаться вниз. Уперся ногой в последнюю перекладину и вдруг замер. То ли показалось, то ли в самом деле мышь на трубе вздыхает, как человек вздыхает.

Закрыл глаза. Прислушался… Вздыхает.

— Кш-ш-ш, — тихонько шугнул он ее.

Летучая мышь поднялась с трубы и темной паутиной пролетела над его головой.

Лоб у Степки покрылся испариной.

— Деда! — крикнул он.

«Э-да-а», — отозвалось эхо за рекою.

Степка еще больше испугался этого одинокого звука.

— Да дедушка же, где ты? — уже сквозь слезы повторил он.

И будто в ответ — топ-топ! — чьи-то шаги.

Он. Ей-богу, он! Его шаги! И сразу сердцу легко. И страха как не бывало.

Лампа в фонаре осветила знакомую фуражку с надорванным козырьком, щетинистые усы и бритый крутой подбородок. Он, родненький, он.

— Деда, — крикнул Степка с крыши, — что же ты нынче!.. — Голос у Степки осекся. — Что же ты нынче… так долго?

В темноте и Фокеич не сразу понял, откуда его окликают.

— Эге, вон ты где, ваше благородие. Тебя и не видать тут. Как курица на нашесте, нахохлился. А я думаю: кто это меня кличет? Будто твой голос и не твой.

И подошел к самой горнице. Дед тоже большой, немного меньше Митюни. Зато ладный, выправка что надо. Хороший дед.

Задрал кверху козырек и выспрашивает:

— Неужто не боязно тебе одному? Да в темноте эдакой? А?

Степка по голосу деда догадался: добрый он нынче. Вот и нисколько не жалко, что прождал его так долго.

— Тоже скажешь: «боязно». Что я, маленький, что ли, — ответил Степка, вытирая пот со лба.

— Ну, гоп, прыгай, — подхватил дед Степку. — А я тебе гостинец несу, курагу. Мешок прохудился, я и того, мало-мало карабчил.

Степка соскочил на землю и пошел в ногу с дедом.

— Ой, деда! А что у нас тут было! Что было!

— Ну, что было? Должно быть, ангелы-архангелы хотели схватить старую Звонариху.

— Ай, дед, угадал. Вот молодец!

— Ну, а бабы застукали их на дворе и в амбар заперли.

Степка поднял глаза на деда.

— Да-а… Верно…

— А они из амбара убежали.

— Как убежали? Да разве они убежали?

— Ну да, убежали. Проморгал ты их со своим Сусликом. Да еще пятаки у покойника калмыка с глаз сняли.

— Да откуда ты все это знаешь, дед?

— А вот знаю. Сорока на хвосте принесла. Да я еще знаю такое, чего ты не знаешь!

— Ну что, ну что ты еще знаешь? Поймали их, что ли? Ну?

Дед мазнул Степку по носу своей жесткой шершавой ладонью.

— Не запряг, так и не нукай. Знаю, да не скажу.

— Ну и не надо.

До двора дошли молча. Дед вошел в горницу, повесил на гвоздь фуражку, весело глянул на Васену и, садясь за стол, сказал:

— А знаешь, Васена, не придется тебе отсиживать.

Васена поставила на стол миску с лапшой и быстро спросила:

— Не придется? Как так?

— Так. Крышка городовым. Каюк. Ужо на завалинке сама услышишь.

Ефим Фокеич набрал в ложку лапши, оглянулся на Степку и медленно выговорил:

— Завтра — бунт.

Глава XII. На завалинке

После ужина Степка с дедом отправились к Брыкалихе на завалинку. У Брыкалихи самый длинный дом на Безродной, четыре окна на улицу, вот потому и завалинка у нее самая длинная. Нынче там народ должен собраться.

Степка шел по темной улице, а слова деда «завтра бунт» толкались у него в голове.

В горницах светились огоньки. От них темнота на улице казалась еще гуще. В темноте гудели голоса. Много народу вышло нынче за ворота — и мужики, и бабы, и ребятишки, даже старики старые, которым лет по сто, и те вылезли.

— Да, пошумят нынче… — бормотал себе под нос дед.

— Ты что, деда? — Степка схватил его за руку. — Скажи, деда, это что такое — бунт? Ну, скажи! Я ведь очень тебя прошу.

Дед опять, как давеча, мазнул Степку по лицу и сказал: