Политическая наука № 3 / 2012 г. Политические режимы в XXI веке: Институциональная устойчивость и трансформации - Петр Панов

«Алгоритм эволюции» предполагает двойной фокус: с одной стороны, на асимметричную «архитектуру» институтов, с другой – на зависящий от пройденного пути процесс ее институционализации и развития.

Кроме того, для структур одного института действует правило, согласно которому имеется несколько (сравнительно старых) структурных уровней (в совокупности они составляют своего рода «несущую конструкцию» института), на которых «держатся»13 все более «высокие» (поверхностные) или «внешние» структурные слои; последние остаются стабильными лишь постольку, поскольку с нижним (глубинным или внутренним) уровнем не происходит значимых изменений как с фундаментом всей структуры14. В соответствии с этим намеренные или случайные изменения на «высших» или «внешних» и тем самым менее нагруженных уровнях институциональной архитектуры имеют больше шансов на успешную адаптацию к институту в целом (в нынешней его «версии»), чем изменения на внутренних или глубинных уровнях. Изменения в конструкции высших или внешних уровней имеют больше шансов противостоять действию факторов эндогенной селекции, чем изменения на глубинных и внутренних уровнях. Это означает, что случайно возникшие структуры института «фиксируются» посредством того, что другие, лежащие над ними структуры начинают «давить» своим весом на новые и тем самым делают последние несущими элементами конструкции. В результате изменения этих новых элементов, центральных для возникшей конструкции, оказываются гораздо менее вероятными, чем изменения периферии. Эта закономерность известна как «структурная инертность» института; она сохраняет силу и тогда, когда изменения в окружении института стимулируют быстрые и глубокие сдвиги в самом институте.

Такой же механизм действует при функционировании институтов. Каждый сложный институт осуществляет несколько ключевых функций, от выполнения которых зависит выполнение других зависимых функций. Таким образом, институт можно представить как связку функциональных цепей, которые одним концом крепятся к главному назначению института, а другим – «тянутся» к внешнему окружению. Случайные или намеренные изменения на «внешних концах» функциональных цепей имеют больше шансов на фиксацию, чем изменения на прикрепленных концах. Те же, кто имеет доступ к последним, с одной стороны, производят основополагающие для функционирования института действия, а с другой – могут пресечь их; тем самым такие акторы играют ту важную роль во всей функциональной связке, которая в социальных структурах называется осуществлением власти. И в то время как асимметрия функциональных цепей уже сама по себе вызывает «функциональную инертность» (которая наравне со «структурной инертностью» образует феномен «институциональной инертности»), ухудшение в выполнении основных функций (вызванное указанным выше поведением ключевых акторов) будет означать намеренное блокирование институциональных изменений. Оборотная сторона этой закономерности заключается в том, что те же акторы могут намеренно способствовать облегчению институциональных изменений.

Проистекающие из окружения института функциональные требования к системе могут меняться не только постепенно, но и резко и непредсказуемо. По этой причине воздействие асимметрии функциональных цепей на тропу зависимости институционального развития отличается от воздействия на нее асимметрии структурных уровней. Даже основополагающие функции могут измениться в результате радикальных сдвигов в окружении (например, первоначальное назначение НАТО потеряло актуальность вследствие окончания конфликта Востока и Запада, потому и были поставлены новые задачи). Однако поскольку функции осуществляются посредством структур, имеют место важные эффекты взаимодействия между факторами внешней и внутренней селекции, равно как и между двумя формами институциональной асимметрии. В качестве подходящей иллюстрации можно привести народную палату ГДР, в которой действовали (по политико-тактическим и функциональным причинам) многие структурные элементы «буржуазного» парламентаризма, например фракции и комитеты, хотя в социалистическом парламенте они не имели никакой функциональной роли. Руководство СЕПГ, контролировавшее народную палату, не нашло инструментального применения этим перспективным структурам. Однако новые лидеры, которые в ходе «мирной революции» получили доступ к власти, быстро нашли этим структурам применение в новом, внутренне дифференцированном парламенте, и с их помощью в ноябре 1989 – июле 1990 г. положили конец доминированию СЕПГ, а затем наделили народную палату новыми функциями.

Другое важное следствие двойной асимметрии «нагруженных структур» и «функциональной сети» заключается в том, что отнюдь не все вариации структур и функций имеют одинаковые шансы на сохранение и, соответственно, могут вызывать институциональные изменения. Более того, в каждый момент времени развитие по одной определенной траектории более вероятно, чем по другим. Поэтому одного лишь поверхностного взгляда на историю одного института недостаточно для обнаружения различных «направленных процессов». По этой же причине в один данный момент не все представляемые варианты будущего могут с одинаковой вероятностью осуществиться, не все траектории развития можно одинаково описать, и не все «в принципе» осуществимые (промежуточные) цели действительно доступны. В связи с этим даже очень значительных инвестиций политических и экономических ресурсов недостаточно для осуществления любой институциональной трансформации – во всяком случае, не в любой момент, не с любой скоростью или не любым способом. Это не мешает возведению институциональных аналогов потемкинских деревень, как нередко происходило с экспортом институциональных форм Вестминстерского парламентаризма. Однако один лишь институциональный фасад не может привести к таким же инструментальным результатам, какие возможны при подлинных институтах.

«Критические развилки» в процессах, зависимых от пройденного пути, возникают, прежде всего, тогда, когда в государстве, в правящей группе или в институте происходят коренные изменения в системе управления или в системе убеждений15, потому что в этом случае вся структурная группа или функциональная связка института может быть перестроена. Изменения способны либо привести к проведению планируемых реформ, как произошло на Втором Ватиканском соборе, либо положить начало непредсказуемым процессам, примером чего может служить смена курса, осуществленная новым генеральным секретарем ЦК КПСС Михаилом Горбачёвым. В первом случае реформы закончились глубоким институциональным кризисом; во втором же гласность и перестройка привели к распаду не только КПСС, но всего Советского Союза и целой империи. Если же значительные по последствиям изменения в системе управления или в системе убеждений правящей группы происходят в период, которому новая институциональная форма соответствует лучше, чем периодам предшествующим, институт может совершить рывок в своем развитии (примером может служить Социал-демократическая партия Германии после съезда в Бад-Годесберге в 1959 г.). При таких обстоятельствах могут в равной степени возникнуть – как это было в истории протестантизма – новый вариант или новый тип старого устойчивого института.

Эти наблюдения подводят нас к осознанию второго преимущества эволюционного институционализма, а именно к открытию подготовленного им основания для институциональной морфологии, т.е. сравнительному историческому исследованию институтов [Patzelt, 2007 d; 2012 b].

Введенный в 1796 г. Иоганном Вольфгангом фон Гёте термин «морфология»16 означал только сравнительный структурный анализ. Это предполагает обнаружение структурных моделей, анализ их возникновения, изучение их прошлых или настоящих взаимоотношений. При этом главной задачей является открытие и распознание структурных моделей, а затем следуют попытки их объяснения. Успешные попытки свести в единую систему все колоссальное многообразие видов растений и животных убедительно демонстрируют эффективность такого подхода. Выделение предположительно наиболее важных структурных признаков живых существ и распознание сходных и связанных признаков привело к весьма правдоподобному историческому объяснению эволюции. Другие успешные попытки применения такого подхода (после популяризации морфологии во второй половине XIX в.) были проведены в области сравнительного языкознания, а также в истории музыки, искусства и литературы, философии и политической мысли, однако при помощи столь разных аналитических категорий, что их единое основание может легко остаться незамеченным.