Избранное - Ник Хоакин

И все же на лицах читалась напряженность; она была и в бегающих глазах, и в холодной испарине, и в натянутой улыбке, даже в походке, которую они тоже переняли, в манере танцевать — никогда для собственного удовольствия, никогда с легкостью, но всегда потея от страха оказаться не на высоте, от страха не произвести впечатление, от страха не быть такими, как другие, как идолы американского кино. И поэтому все они дергались в танцах еще утрированнее и смеялись еще беззаботнее, покрывались холодным потом и агонизировали, а сеньора де Видаль, сидя в одиночестве за своим столиком, грызла соленые арбузные семечки, оставаясь спокойной и сдержанной, в то время как люди вокруг кривлялись и шумели, — и в конце концов Пако понял, что, хотя он бежал от нее, а она не преследовала его, он не спасся, не сдвинулся с места: она всегда была вот здесь, рядом, улыбалась за его спиной и грызла соленые арбузные семечки.

Он продержался неделю, а потом перестал скрываться, и она снова завладела им.

Опять он сопровождал ее повсюду совершенно открыто, потому что, сказала сеньора, не могли же такие люди, как он и она, обращать внимание на вздор, который мелют досужие языки. Но под ее внешним спокойствием он ощущал панический страх и чувствовал, что земля колеблется под его ногами: их необитаемый остров оказался заминированным. Непосредственность первых дней ушла, они как бы провели границы, через которые не смели переступить. Он был с ней мрачным и нервным, она стала более внимательной к нему, и теперь они, хотя никогда не были любовниками, походили на них больше, чем когда-либо.

— Кто это, похожий на турка?

— А, это новое увлечение Кончи Видаль.

Пако страдал от напряженности в их отношениях и еще от того, что постоянно чувствовал себя под наблюдением — всегда и везде. Он перестал писать Мэри. До истечения контракта оставалось еще три месяца.

Как-то раз, жарким днем, он поджидал сеньору в гостиной: она должна была прийти с минуты на минуту. Он задернул занавеси, потому что у него от жары разболелась голова, лег на софу, зарылся лицом в подушки и вдруг острее, чем обычно, почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и увидел девушку, стоявшую в дверях. Он сразу же понял, что это ее дочь. Он встал. Она вошла и сказала, что ее зовут Конни Эскобар. Затем сообщила, что, вероятно, мать не скоро придет домой — случилось ужасное несчастье: несколько ее подруг, дам, занимавших высокое положение в свете, убиты бандитами в провинции. Их изувеченные тела только что привезли в морг, и мать вызвали для опознания трупов.

Пока она говорила, Пако внимательно разглядывал ее — они стояли близко друг к другу в затемненной комнате, — и в уголках его губ заиграла улыбка. Он все больше и больше проникался уверенностью, что именно эта девушка следила за ним — и не только сейчас, когда он лежал на софе, а все время. Он видел, как она бесстрастно смотрит на его подрагивавшие губы и сузившиеся глаза. Она спросила, не болен ли он. Смахнув пот с бровей, он обругал жару. Она предложила отвезти его за город — там, возможно, прохладнее.

У нее была желтая машина с откидным верхом. Пако курил, она следила за дорогой, и оба молчали. Они пронеслись мимо раскаленных окраин и вырвались на простор. Потом они свернули с шоссе, автомобиль прошуршал по траве и наконец уперся в бамбуковую рощу у реки. Как только машина замерла у самой воды, он обнял девушку и сразу же почувствовал огромное облегчение. Он видел ее дрожащие веки, беззвучно открывавшийся рот, а тела их неудержимо влекло друг к другу. Он коснулся губами ее губ, и это прикосновение таким взрывом отозвалось во всем его теле, что у него выступили горячие слезы. Но когда, застонав и прижавшись губами к ее подбородку, потом к ушам, потом к шее, он почувствовал, как давняя боль наконец-то оставляет его, она открыла глаза и со стоном оттолкнула его. Он отпрянул, изнемогающий от желания, в полном смятении, со слезами в глазах и со стоном в горле, а она выпрямилась, вытащила пудреницу и, нахмурившись, принялась разглядывать себя в зеркало. Он прижался губами к ее плечу, но она бесцеремонно отпихнула его локтем. Он резко схватил ее за руку — пудреница выскользнула из ее пальцев; стремительно повернувшись, она наотмашь ударила его по лицу. От удара он откинулся назад, стукнулся головой о дверцу и тут же вышел из транса. Он с удивлением уставился на ее злое, искаженное лицо, а она, презрительно выплевывая слова, спросила, уж не думает ли он, что она такая же легкая добыча, как ее мать? Он попытался сесть нормально, но она неожиданно рванула машину с места, и он опять нелепо упал на сиденье, а она расхохоталась. Весь обратный путь до города она тряслась от хохота, Пако молчал. Когда шоссе влилось в городские улицы, она, подавляя хохот, повернула к нему насмешливое лицо и спросила, куда его подвезти.

В тот же вечер она появилась в «Маниле — Гонконг». И потом всю неделю приходила туда каждый день — Пако легко угадывал ее присутствие, даже оставаясь спиной к публике: она всегда была там, где шумели больше всего. Время от времени она танцевала, бродила меж столиков, смеялась и громко разговаривала, но стоило ему повернуться лицом к залу, его глаза неизменно встречали ее взгляд. Он улыбался и смотрел сквозь нее.

Сеньора не показывалась. Пако слышал, что она заболела и никого не принимает — трагическая гибель подруг потрясла ее. Он ни разу не навестил ее, даже не позвонил. Он чувствовал, что и сам заболел от яростного желания заключить ее дочь в объятия, но в полусне-полубреду, наполненном уплывающими видениями, женщина, которую он преследовал, была о двух лицах, и, хотя Пако из последних сил пытался догнать ее, он в то же время страшился минуты, когда она остановится и повернется к нему своим вторым лицом.

Спустя неделю его оркестр начал играть в «Шанхайском бульваре», и Конни была там, когда один молодой человек застрелил другого, потому что оба хотели сидеть на одном и том же месте. В тот вечер, еще задолго до убийства, атмосфера в клубе была напряженной, потому что туда явились два соперничавших политикана, каждый со своей свитой прихвостней и телохранителей. Управляющий клубом подбежал к Пако и попросил играть без перерывов и притом погромче. Политики заняли столики в противоположных концах зала. Люди потрусливее поторопились уйти, те, кто похрабрее — Конни среди них, — остались и нервно танцевали, ожидая, когда начнется стрельба. Однако ничего не произошло. Соперники то и дело ходили друг к другу в гости через весь зал, вместе выпивали, обменивались рукопожатиями и хлопали друг друга по спине; в полночь они, сопровождаемые своими неулыбчивыми телохранителями, мирно удалились. Люди, оставшиеся в клубе, вначале перетрусившие, а теперь разочарованные, почувствовали себя обманутыми, и нервная атмосфера не разрядилась. Ссора из-за места между двумя молодыми людьми кончилась тем, что оба выхватили пистолеты и начали стрелять — менее удачливый неверными шагами пересек танцевальную площадку, потом согнулся пополам, прижав руки к животу, и свалился всего в полуметре от Конни, которая, как только началась стрельба, бросилась ничком на пол. Увидев кровь, она завизжала, и Пако, выскочив из-за барабана, бросился поднимать ее, а в это время вопящие от страха люди, натыкаясь на стулья и столы, в панике рванулись к выходу.

Пако дотащил девушку до кухни и там, поставив на ноги, тряс до тех пор, пока она не перестала визжать. Неожиданно она покачнулась, и ее вырвало. Он заставил ее выпить воды. Она бросилась к нему на грудь и разразилась рыданиями. Он снял с себя пиджак и набросил ей на плечи, потом повел ее к машине. С неба падал мелкий дождик, замутнявший лунный свет. Он вел машину по мокрым улицам, одной рукой крутя баранку, а другой прижимая девушку к груди, пока она не выплакалась. Потом он затормозил, заставил Конни вытереть лицо и дал ей сигарету. Они курили, отодвинувшись друг от друга: им обоим было немного стыдно. Ему было стыдно за свою злость и ее детский страх, ей было неловко, потому что он проявил к ней нежность. Потом она выбросила сигарету и снова прильнула к его груди, а он обнял ее одной рукой и прижался губами к ее волосам. Когда она подняла к нему лицо, он поцеловал ее мокрые глаза, нос, дрожащие губы. Свободной рукой он включил мотор, а она спросила, куда они направляются. Он ответил, что его отель совсем недалеко, всего в нескольких кварталах; она обняла его обеими руками, и он почувствовал, как шевелятся губы, прижавшиеся к его шее. Машина неслась по затихшим улицам. Но когда они подъехали к отелю, она еще теснее приникла к нему и отказалась выйти из машины. Усталость поборола в нем желание, и он согласился отвезти ее домой, но она попросила сначала заехать в китайский квартал.

Они ехали через трущобы, где жили манильские китайцы: мокрые стены, мокрый булыжник, горбатые мостики, переброшенные через зловонные канавы, убогие домишки, ронявшие капли дождя на узкие извилистые улочки, а по бокам вырисовывались неровные ряды крыш и стреловидные силуэты пагод, Мокнувших в дождливом свете луны. В какой-то лавчонке — она долго колотила в ставни, пока хозяин не открыл дверь, — Конни купила куклу, объяснив Пако, что кукла нужна ей для благодарственного подношения. Она уверенно указывала дорогу в лабиринте улочек, и наконец они добрались до маленькой площади, которую с трех сторон замыкали какие-то дома, а с четвертой — заросший водяными лилиями грязный канал с переброшенным через него деревянным мостиком. По этому мостику они и вышли на площадь. Она велела ему остановиться у среднего здания каменного строения с балюстрадой, к которой с улицы вели три ступеньки — на верхней лежали два каменных льва. Пако понял, что это храм. В открытой двери, укрывшись от дождя, сидел старый китаец с редкой бороденкой и курил длинную трубку, а в темноте за его спиной мигали свечи. Конни, взяв куклу, вышла из машины — она не позволила Пако сопровождать ее, — взбежала по ступенькам, кивнула старому китайцу и скрылась во мраке. Когда она минут через десять вернулась, куклы у нее уже не было. Она ничего не объяснила, а он не спрашивал. Он довез Конни до ее дома, и, прощаясь, она сказала, что он может ехать в отель на ее машине, а утром она пришлет за ней кого-нибудь.