Глубокий рейд - Борис Вячеславович Конофальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сапожников прав… Тут, перед ним, всё перепахано взрывами, «крабы» и мины взорвались, оставляя небольшие ямки повсюду. Ещё вчера вечером тут были надёжные полосы из мин в двадцать метров шириной, от них остались только небольшие нетронутые взрывами куски, пехота спокойно может тут двигаться.
Он присаживается за бруствер. Слушает, как стреляет Сапожников, и вспоминает расположение… Если противник всё-таки спустится в окопы… где лучше его останавливать?
Бой в окопах.
«Ладно… Не впервой…».
Тут у казаков будет преимущество. Китайцы не смогут использовать в полную силу своё оружие, ни пулемёты им тут не помогут, ни снайперы, а броня у пластунов намного лучше, чем у китайских пехотинцев. Так что здесь, в траншеях, всё будут решать щиты и гранаты. Ну и опыт, конечно.
«Придётся отсекать противника с двух сторон, с третьего и пятого участков, и главное — не дать ему пройти дальше блиндажа четвёртого узла. Надо будет подготовить мины».
Это была обычная практика обороняющихся казаков. Народа в сотнях мало, а участки обороны всегда большие, вот в самый жаркий час пластуны и ставили в свои траншеи мины, чтобы не дать пехоте противника свободно перемещаться по обороняемому рубежу. Но это дело последнее.
Последнее…
Сейчас урядник даже не знал, сколько у него человек в строю. Саблин уже потерял двух бойцов ранеными. Смогут ли участвовать в бою операторы РЭБ и его помощник Каштенков? А что с Клюевым и тремя казаками из его отделения, он вообще понятия не имел.
Аким быстро выглядывает за бруствер — нет ли «крабов» — и тут же, чтобы не получить пулю от снайпера или от пулемётчика противника, прячется обратно. Он ничего не увидел, хотя Сапожников ещё постреливал справа. Аким направляется к радисту и находит того сидящим на дне траншеи. Командиру сразу не понравилась поза Милевича.
— Милевич, ты чего? — Аким присаживается на колено рядом.
— Задело меня, — отвечает радист. Правую руку он прижимает к груди, а левой поднимает винтовку, вернее обломки на ремне, которые недавно были оружием.
— Почему не сообщил о ранении? –спрашивает урядник, а сам берёт правую руку радиста и рассматривает её, видит разбитый привод «плеча», свисающую из локтевого шарнира проводку.
— Устава не знаешь, что ли?
— Да я не ранен, — отвечает Милевич. — Рука болит, но крови нет. Снайпер подловил меня, малость не рассчитал.
— И как я буду теперь без радиста? Второй радист с Клюевым был, — Аким знает, что сам в этом виноват… Нельзя, нельзя последнего радиста тащить на «передок» во время боя.
Надеялся, что ерунда… «Крабы», всё обойдётся… Но Милевич говорит ему, словно пытается успокоить или оправдаться:
— Так вы не беспокойтесь, господин урядник, я проверил, рация цела. А я уж как-нибудь…
— Как-нибудь, — повторяет Аким и слышит, как за ними, где-то уже возле блиндажа, разрывается мина.
Саблин опять задирает камеры в небо. В принципе, он не сомневался, что китайцы снова запустят коптер, а сам говорит:
— Снайпера́, на четвёртом участке снайпер житья не даёт, нужно его подуспокоить.
Снайпер и его второй номер ответили, что идут. А урядник, всё ещё разглядывая небо, сказал уже радисту:
— Милевич… Ты от меня теперь ни на шаг.
[1] Горжет — подвижная часть брони, опирающаяся на кирасу и частично на шлем.
Глава 7–8
Нужно было всё-таки выяснить, что там с Клюевым, и он вызывает Самохина.
— Андрей, что с шестым узлом?
Он специально не говорит: «что там с Клюевым?», как будто если спрашивать просто про блиндаж, то вероятность того, что Клюев и его казаки целы, будет выше. Всё это обычные боевые предрассудки, давно въевшиеся в воюющих людей. Нельзя произносить слово «последний», если речь идёт о человеке… Нельзя спрашивать о человеке, который на задании, жив ли он; если не спрашивать, то он обязательно будет жив. А если спросить… Нет… Нет, про такое спрашивать нельзя. Есть ещё куча всяких маленьких словесных табу. Хотя всё это ерунда…
Знает Аким: сколько не придумай ритуалов в надежде обмануть смерть, её не обманешь, но всё равно он соблюдает эти старые правила.
— Блиндаж уничтожен. Завален. Клюев, гранатомётчики, оба, и медик Ромейко в блиндаже, остальные со мной, — докладывает Самохин. И не дожидаясь от командира следующего вопроса, продолжает: — Песок мы сгребли уже, а тут… Бетон в крошево. Перекрытия разломило… Работаем.
— Долго вы… — выражает неудовольствие урядник.
— Так по нам мины летели и летели, только сейчас полегче стало. Выворачиваем куски потихоньку, — оправдывается приказной.
Он не говорит, слышно ли ему что-то с той стороны из-под обломков, но Саблин, да и все казаки взвода, по одному лишь его тону всё понимают. Тон у Самохина нерадостный.
— Иду к тебе, — говорит Аким, он хочет сам всё видеть. Нехорошее чувство, не покидавшее всю сегодняшнюю ночь, стало вдруг острее. Ощутимее.
Пока что всё обходилось для него не так уж и плохо. В его взводе до сегодняшнего дня даже раненых не было. А сегодня… Да, били его крепко, по науке, но людей он ещё не терял, и вот эти слова Самохина: «бетон в крошево»… В общем, он должен был видеть всё своими глазами. И уже двинулся по траншее к пятому узлу, как снова на весь эфир заголосил Сапожников:
— Кажись, пехота пошла!
Саблин остановился, и Милевич, идущий за ним, едва на него не налетел.
— Кажись? — спрашивает Аким. — Матвей, так пошли они или нет?
— Пошли, пошли, — почти радостно сообщает казак. — А ещё новую волну «крабов» пустили.
Не успел он закончить, как прямо туда, где должен был быть Саблин, за угол траншеи, прилетает мина. Влетает и рвётся. Всё вокруг чернеет. Аким протирает камеры.
«Слава Богу, да и Сапожникову», — думает урядник и
