Пляжная музыка - Пэт Конрой

И только тогда, когда рак стал пожирать ее жизнь, Люси вспомнила ту маленькую девочку, какой она давным-давно была. Эта девочка воспринимала любовь как беду, как несчастье. Любовь должна была переступить через порог горящего дома, где ее отец умер в языках пламени, раздутого ее матерью. Любви пришлось на цыпочках пройти под телом безутешной матери, повесившейся на опорах железнодорожного моста. Какой же была эта любовь, если руки у нее все больше и больше обагрялись кровью?! Я чувствовал, как мать пыталась объяснить мне все это, как судорожно, по мере того как сплеталась нить времени, старалась найти нужные слова, но слов этих не находилось, и я слышал только шум прибоя. Мать тяжело дышала. Пришла пора навести порядок в доме, и Люси, пока жива, постарается устранить причиненный ущерб. Этот обет она дала в то утро, когда осознала, что лейкемия вернулась обратно и поселилась в ее теле уже на правах хозяйки.

К нам присоединился доктор Питтс, и я понял, что мать уже успела сообщить ему новость. Он подошел к Люси, опрятно одетый, свежевыбритый, благоухающий одеколоном, и поднял ее с кресла, а она бессильно повисла на его руках. Доктор Питтс крепко держал мою мать и что-то шептал ей, и я вдруг ощутил спокойную силу этого человека. Уютно устроившись в его объятиях, мать постепенно успокаивалась просто потому, что этот человек раскрылся перед ней. Ни один мужчина в моей семье не был способен выполнить столь жизненно важную и в то же время простую функцию. Мать спрятала лицо у него на груди, и я отвернулся, почувствовав себя непрошеным свидетелем горько-сладкого интимного момента.

— Джек, думаю, нам надо отменить званый вечер в честь Люси, — сказал доктор Питтс. — Надеюсь, ты сам все объяснишь братьям.

— Нет! — воскликнула мать, высвобождаясь из его объятий. — Это мой праздник. И он обязательно состоится.

— Они хотели отметить твою ремиссию, — напомнил жене доктор Питтс.

— Никто не должен знать, что ремиссия закончилась, — отрезала Люси. — Пусть это станет нашей тайной. Ты вовсе не обязан обо всем докладывать братьям. Правда, сынок?

— Не обязан, — согласился я.

— Я куплю в Атланте самое красивое платье, — улыбнулась Люси, чмокнув доктора Питтса в щеку, и потом, к моему ужасу, добавила: — В нем меня и похороните.

Итак, мы с братьями стали планировать званый вечер, который должен был состояться в День труда[177] и на котором мы должны были объявить всему миру, что ремиссия Люси продолжается уже больше года. И пока мы делили между собой обязанности, меня почему-то утешал тот факт, что никто из братьев еще не в курсе, что белые клетки опять пошли в наступление. Кровообращение Люси пугало нас своим коварством, и хотя мы знали статистику смертности от этого заболевания и воспринимали это как на интеллектуальном, так и на примитивном уровне, мы никогда не зацикливались на том факте, что наша мать может умереть, что однажды она может нас покинуть. Поскольку Люси родила нас, будучи совсем юной, мы воспринимали ее скорее как старшую сестру и подругу. Чем старше мы становились, тем больше удивляла нас сложность ее характера, и мы никогда не смогли бы описать свою мать двумя-тремя гладкими, затертыми фразами. Если бы мы вынуждены были это сделать, то в результате, без сомнения, получили бы описания пяти различных женщин из разных широт — нет, из разных солнечных систем. Люси гордилась своей загадочностью, неуловимостью и тем, что ее создала ночь. Она заплакала, когда мы рассказали ей о званом вечере, который готовим в ее честь. Если братья восприняли эти слезы как слезы благодарности, то я, со своей стороны, прекрасно знал: плачет она оттого, что сыновья яростно отрицают тот факт, что она умирает. Майк Хесс предложил устроить праздник в своем плантаторском доме, сказав, что напитки за ним. Даллас, Дюпри, Ти и я целую неделю закупали еду. Мы представляли себе день исступленных восторгов, торжество в честь победы Люси над тем, что победить невозможно.

Потом из больницы позвонил доктор Пейтон, чтобы сообщить результаты последних анализов крови, и подтвердил, что ремиссия у Люси закончилась. Он сказал, что ей буквально завтра необходимо начать курс химиотерапии.

— Ни за что, мой милый доктор, — заявила Люси. — Хватит с меня химии. Она принесла мне больше страданий, чем лейкемия. Мои мальчики готовят для меня званый вечер, и я ни за что на свете не пропущу его.

— Вам решать. Но пока вы будете есть жареных креветок, белые клетки откроют сезон охоты.

— Я прочитала о своем типе лейкемии в учебниках по медицине своего мужа. Так вот там сказано, что мой рак особенно коварен и у меня нет ни единого шанса, пройду я курс химиотерапии или нет.

— Люси, шанс есть всегда, — ответил молодой врач.

— Тогда тот же шанс никуда не денется и после званого вечера, — отрезала Люси. — Мои мальчики планировали его все лето.

— Почему эта вечеринка так важна для вас?

— Потому что это будет мой последний званый вечер на этой доброй земле. И я собираюсь насладиться каждой его минутой. Пожалуйста, приходите. Мои мальчики знают, как накормить прорву народу.

Предложение провести грандиозный, незабываемый праздник в честь мамы выдвинул Ти. Сначала он отнесся к этой мысли как к чему-то абстрактному, но потом привлек нас к работе над деталями, чтобы воплотить ее в жизнь.

— В этом проекте я генератор идей, — сказал нам Ти. — А ваше дело, парни, помогать и покупать трубочки для коктейлей.

— Сколько людей хочет пригласить генератор идей? — поинтересовался Даллас.

— Чем больше, тем лучше.

Мы сказали Люси, что она сможет пригласить столько гостей, сколько пожелает, и она поймала нас на слове. Сердце ее смягчилось даже по отношению к врагам, и глаза затуманились, когда она объяснила, что давно перестала общаться с некоторыми уотерфордскими дамами. Ей было жаль всех, кто не пожелал с ней знаться, когда она набралась храбрости и дала судье пинка под зад. Она стала более жесткой версией прежней Люси, которая каждый божий день только и делала, что прикрывала все безобразия, творимые судьей: его попойки и дебоширства. Какая несправедливость, что ее жизнь подходит к концу именно сейчас, когда она все уладила и выбралась на прямую дорогу. Она была довольна, что мы все же настояли на своем, и ее тронуло, что так много людей собирались прийти.

В один из дней последней недели августа мы с братьями поднялись ни свет ни заря и отправились ловить рыбу для праздничного ужина. Ти и Дюпри вышли на лодке на озеро Молтри и поймали окуня, который в этих холодных глубоких водах вырастает до огромных размеров. Сайлас Макколл и Макс Русофф, которым было уже далеко за восемьдесят, приобрели лицензию и неделю охотились на креветок. Они собственноручно обезглавили креветок и заморозили их в контейнерах с морской водой. Подготовка продуктов для вечеринки в честь Люси стала чем-то вроде торжественной церемонии. Только на нас с доктором Питтсом тяжким грузом давило страшное знание того, что рак вскоре сотрет все краски жизни с розового лица Люси. Мы знали, что она уже начала высыхать изнутри.

В вечер перед праздником Люси провела нас к специальной площадке напротив ее пляжного домика. Здесь, на острове Орион, за проволочным ограждением находились перезахороненные ею и отмеченные колышками черепашьи яйца, которые самки черепах начали откладывать в теплый неподвижный песок 15 мая. В то лето эрозия была на редкость сильной, поскольку свирепые ветры пожирали берег. Четыре кладки смыло водой, и тогда Люси проинформировала Департамент дикой природы штата Южная Каролина о том, что собирается проигнорировать их распоряжение оставить кладки на своем месте. Вид черепашьих яиц, пропитанных морской водой, растерзанных крабами и морскими птицами, действовал на Люси угнетающе. В то лето вместе с помощниками она вынула из тридцати семи кладок две тысячи семьдесят четыре яйца и поместила их в устроенные ею ясли, за которыми наблюдала прямо с переднего крыльца.

Инкубационный период в горячем песке составлял два месяца, но и здесь Люси не считала нужным соблюдать предписания властей. Согласно распоряжению департамента, если кто-то получил разрешение на перемещение кладки морской черепахи (коего Люси, естественно, не получила), он не имел права трогать перемещенную кладку. Департамент поддерживал Дарвина в том, что законы естественного отбора превыше всего и им надлежит позволить проводить в жизнь суровые обеты этого самого отбора, когда черепашки вылупятся из яиц и, покинув место кладки, побегут к морю.

На своем веку Люси повидала слишком много потерь в рядах детенышей — потерь, которые она считала ненужными и вполне устранимыми. Однажды она нашла в норке краба-привидения[178] десять крошечных черепашек, набитых там, как сельди в бочке, еще живых и беспомощных, замерших в ожидании, когда краб решит съесть их на обед. Люси видела, как среди черепах шныряют еноты, вступая в единоборство с чайками, которые, пикируя с неба, налетают на малышей, откусывают маленькие головки и бросают панцири на мелководье. Люси также не раз становилась свидетелем того, как черепашки с трудом добирались до воды — и все лишь для того, чтобы их схватили проворные голубые крабы, сидящие в засаде в пене прибоя, или их сожрали мелкие акулы, притаившиеся там, где поглубже.