Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

– Ванюшка, не слышишь, не звенят?

– Нет, не слыхать.

Наконец вот и сама деревня. Таверно.

Низкие, с широкими основаниями дома, – будто их вдавила в землю тяжесть этих гор. Почерневшие столетние бревна стен. Крыши, покрытые гонтом и наваленными сверху увесистыми камнями.

На улице – ни души. Только из окон испуганно выглядывают лица.

У кого бы спросить?

Где-то стукнула дверь.

А, вон у двухэтажного дома, обвитого плющом, с маленькими пристроечками вокруг, стоит у платана старик. Он такой же коренастый и крепкий, как его платан, что растет под окнами дома. И, видать, сметлив. Вероятно, фогт.[116]

Суворов направил коня к нему.

Старик снял свою войлочную шляпу и радушно приветствовал:

– Добрый день!

– Добрый день. Скажи, дружок, не пришел ли сегодня в Таверно обоз мулов?

– Нет, не приходил.

И, увидав, как на лицо Суворова сразу же легла тень, прибавил:

– Но раз вы ждете их, значит, они придут, – дорога тяжела. Милости прошу ко мне, в мой дом. Под дождем плохо ждать!

И старик широким жестом указал на двухэтажный дом, который весело глядел на свет своими пристроечками и цветами в окнах.

Стены дома были оштукатурены. На фронтоне виднелась четкая надпись:

АНТОНИО ГАММА

II

Австрийцы опять подло обманули Суворова: 4 сентября прошло, а о мулах не было и помину. Ломался весь суворовский план. Приходилось волей-неволей ждать в Таверно, задерживаться тогда, когда дорога каждая минута: войска Римского-Корсакова подвергались страшной угрозе уничтожения.

Суворов возмущался, негодовал:

– Гофкригсрат – черту брат!

Он послал гонца к Меласу, обо всем донес в Петербург императору, написал Ростопчину:

«Нет лошаков, нет лошадей, но есть Тугут, и горы, и пропасти».

И тотчас же стал искать какой-нибудь выход из положения.

Решил спешить часть казаков, а их лошадей использовать для перевозки вьюков: все равно казакам в Швейцарии в конном строю работы мало. Думал взять две тысячи пятьсот коней, а для вьюков раздобыть где-либо пять тысяч мешков. Разослал казаков искать по окрестностям мешки.

Наутро пришла первая партия мулов в шестьсот пятьдесят штук, навьюченных овсом.

К удивлению всех, австрийцы подрядили погонщиков только до Белинцоны, которая лежит всего в восемнадцати верстах от Таверно. Пришлось уговаривать погонщиков, чтобы они согласились следовать дальше. В этих переговорах сильно помог Антонио Гамма.

Старик Антонио полюбил своего неожиданного, такого высокого и такого простого гостя. Он поместил «графа Сульверо» и его сына в самой лучшей комнате первого этажа, а графского секретаря, толстого Фукса, – наверху. Антонио стеснил свою многочисленную семью – детей и внуков, – лишь бы только получше принять Сульверо.

От неприятностей Суворов почти не спал. Антонио, которому было семьдесят лет, тоже не спалось. Александр Васильевич, услыхав, что хозяин, помещавшийся в соседней комнате, не спит, позвал его к себе. Старики проговорили до самого утра.

– С нами словечко лишнее боится молвить, а с ним пролопотал цельную ноченьку, – ревновал Прошка. – Тоже советчика нашел. Старичишка лядащий, соплей убьешь!

Александр Васильевич расспрашивал Антонио о горах, о дорогах. Антонио хорошо знал Тессин, Граубинден, бывал у истоков Верхнего Рейна, но кантона Ури не знал. Он советовал Сульверо идти на Сплуген: путь на Сен-Готард весьма тяжел. И какие дороги там дальше, за Сен-Готардом к Альторфу на Швиц, – сказать не мог.

– Там озера, а я не рыболов, а охотник.

– Ничего, найдем проводников. Выйдем! – не терял уверенности Суворов.

Ведь австрийцы столько времени воюют здесь; они же должны знать Швейцарию. Их офицеры генерального штаба – подполковник Вейротер и другие, которых прикомандировал к Суворову Мелас в качестве знатоков местности, не сомневаются в пути на Швиц.

И, кроме того, Суворов, как всегда, выбрал не самый легкий, а самый быстрый и неожиданный путь. Он крепко надеялся на себя и на своих чудо-богатырей.

Почти не спавший ночь, измученный дорогой и волнениями, Суворов в это утро осунулся и почернел.

Позавтракав, он поехал посмотреть, как расположились в Таверно его витязи. Полки стояли под открытым небом. В домах не хватало места. Были заняты все постройки – сараи, хлевы. Люди посменно приходили в дом обогреться, обсушиться, поспать.

Дождь немного стих, а ветер точно подрядился: дул с гор, резкий, пронизывающий, круглые сутки.

Суворов ехал в одном мундирчике и «родительском» плаще, – зимнего у него, как и у всей армии, ничего не было. Солдаты сразу приметили, как изменился их Дивный:

– Что с ним, с отцом нашим, сталось?

– Уж здоров ли?

– Спаси его, Господи, и помилуй нас!

– Куда мы без него годны?

– А может, впереди враг сильный, и батюшка Александр Васильевич думает, что мы не справимся?

– Э, впервой нам, что ли!

– Да подавай хоть сотню тысяч синекафтанников – всех успокоим!

– Укладем рядышком!

Но на следующий день, глядь, Суворов снова повеселел. Повеселел и весь русский лагерь. Все тотчас же узнали: из Петербурга прибыл царский гонец, привез большие награды за Итальянский поход.

Павел I прислал рескрипт по случаю взятия Мантуи и за победу при Нови.

За взятие Мантуи Суворову был пожалован титул «князя Италийского». Генералу Краю, осаждавшему Мантую, Павел I не дал ничего – так досадили ему австрийцы:

«Хотя Вы генерал-фельдцейхмейстера Края и рекомендуете, но я ему ничего не дам: потому что Римский император трудно признает услуги и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск».

Павел I был прав: император Франц не награждал фельдмаршала Суворова, – отделывался комплиментами в рескриптах.

За Нови Павел I наградил Суворова еще больше, – он отдал приказ:

«В благодарность подвигов князя Италийского графа Суворова-Рымникского гвардии и всем Российским войскам, даже и в присутствии государя, отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества».

Царь писал Суворову:

«Не знаю, что приятнее: Вам ли побеждать или мне награждать за победы».

Ростопчин со своей стороны подбадривал Александра Васильевича:

«Презрите действия злобы и зависти. Вы им делами Вашими с младых лет подвержены».

В этот же день вернулся гонец, посланный к Меласу. Папа Мелас винился, проливал крокодиловы слезы. Он оправдывался, сваливал вину на интендантского чиновника, обещал взыскать с него за несвоевременную присылку мулов.

А к вечеру прибыла еще одна партия мулов. Суворов мог теперь спешить наполовину меньше казаков. Работа кипела: готовили вьюки, провиант на неделю, патроны.