Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно после этой сентенции герой поэмы и сам оказывается в катастрофической ситуации. После мнимого Усада с шестью и тремя глотками кубанской главный вопрос, который мучит Веничку, возвращается все время к одному: где проезжает электричка и куда она идет?
Интерпретаторы поэмы гадают: почему герой, направлявшийся в Петушки, едет в обратную сторону от Петушков – и что это значит? Одни отвечают на эти вопросы, исходя из житейской логики. Другие доводят до предела алкогольно-бредовую мотивировку. Согласно логике третьих, авторская воля, смещающая сюжет в фантастическое, не нуждается в посюстороннем опосредовании.
По нашему мнению, выпав в «область чистого делириума»[1249], Веничка тем самым попадает в другое («пятое») измерение, в оборотный мир, где все совершается по каким-то другим законам. Это законы бездны. Если на этапе от Никольского до Есино бездна еще была метафорой, смысл которой раскрывался в медитациях и поучениях, то теперь всякая самая страшная метафора реализуется, и герой должен оказаться не в мысленной и воображаемой, а в претерпеваемой им бездне, не у края ее, а в самом жерле, в падении на самое ее дно.
Герою является Сфинкс, чтобы испытать его дионисийской бездной. В его пяти задачках угадывается как бы «поросячий подтекст». Что скрывается за количеством ходок по малой и большой нужде в первой загадке? Ничто. За количеством изнасилованных и нетронутых во второй? Ничто. В чем смысл третьей загадки о спасении Водопьянова Папаниным, а Папанина – Водопьяновым? Спасения нет. В чем смысл четвертой и пятой? Эдемских Петушков нет, есть Курский вокзал – как бездна, как ничто. Итогом Сфинксовых загадок становится формула бессмысленного бытия из трех букв – и на одной, и на другой двери тамбура, и справа, и слева.
Но Веничка после этих двух, предварительных, кругов ада, после абсурдных испытаний Сатаны и Сфинкса все же не сдается. Его путешествие в бездну превращается в «квест» – поход за последней ценностью, последним смыслом. Постичь искомое можно только на самом дне этой бездны, в средоточии ужаса и боли.
В начале погружения Венички в бред, возле фантомного Усада, герой встречает последнего дружественного ему персонажа, уже принадлежащего миру призраков, но еще связанного с тем, дневным миром. Он заговорщицки благословляет Веничку на предстоящий ему подвиг трагического узнавания («мысль разрешить») и более чем трагические муки. Тайный ритуал прощания происходит на той остановке, за которой сразу начнется адская область и все ее девять пыточных кругов.
Виток за витком, мука за мукой, низвергается Веничка к конечному пределу перрона: два круга смятения (Сатана и Сфинкс), два круга смертельной тревоги (княгиня и камердинер Петр), два круга ужаса (Эринии и Суламифь) – и вот пришло время двух кругов уничтожения. Героя уничтожают вовсе не одним ударом, а многократно, вновь и вновь, в кошмаре как наяву, наяву как в кошмаре, но без малейшей надежды на спасительное пробуждение. После всех тычков и хватаний (Сфинкс), дранья за волосы (камердинер Петр), ударов и затаптывания (Эринии) – теперь, на потустороннем перроне, Веничку ждет морок возобновляемой смерти, играющей с ним, перебрасывающей между гибелью понарошку и «гибелью всерьез». Сначала бесовский пункт прибытия (Москва вместо Петушков) оказывается седьмым кругом страданий – местом убиения (царь Митридат), а затем восьмым – местом бойни (рабочий с молотом и крестьянка с серпом).
Выйдя из вагона на перрон, Веничка восклицает: «Царица Небесная, я – в Петушках!..» (Ерофеев 2003: 211) – но он не в Петушках, а в Москве как «тупике бытия». В конце поэмы повторяются, по неумолимой логике закольцовывания, и все главные темы, заданные вначале. Как в первых главках, Веничка и в последних оказывается в пространстве тотального отчуждения – только теперь это отчуждение в прогрессии, во вселенском масштабе. На стук героя, вопреки евангельскому: «Стучите, и отворят вам» (Матф. 7: 7), – не следует никакого ответа. Но никто не отвечает и сверху («…но правды нет и выше»): «все ‹…› путеводные звезды катятся к закату» (Ерофеев 2003: 214), ангелы смеются страшным смехом, а Господь – молчит. Веничку окружает космическая пустота, и на огромных улицах и площадях, среди огромных домов он видит только преследователей, только потусторонних мстителей.
Веничка задает отчаянные вопросы – почему и зачем? Почему четверка должна непременно убить героя? На этот вопрос отвечают: «А потому»; «Да потому» (Ерофеев 2003: 215); таков абсурдный ответ бездны, «жижи карего цвета»; ответ той бессмыслицы, которая плещется уже за пределами трагедии с мудростью Силена и дионисийской магмой. И все же – не получив другого ответа от тьмы, кроме отмены всех смыслов, мы должны получить его от самого убиваемого. И здесь все упирается во вторую загадку – в лейтмотив буквы «Ю», расплывающейся в конце красным.
Финал поэмы неразрывно связал эту букву со смертью Венички – из‐за нее герой и погиб. Веничка – мученик узнавания: он нисходит до девятого круга ада по летящим в бездну вагонам, чтобы «мысль разрешить», «дойти до самой сути». Он спускается в «подполье души» и мира, жертвует себя «темным силам», чтобы допытаться до последнего смысла. Поэтому он и вызывает на себя тьму – если угодно, потому и допивается «до чертиков», до безумия, раскалывающего сознание, чтобы постичь истину ценности. Только опытом предельного отчуждения, боли, только на грани уничтожения можно всерьез сказать «да» или «нет» миру. И значит, в Веничкином кошмаре за ним должны прийти, подвести к краю боли и уничтожить – чтобы осветить конечный смысл последней вспышкой сознанья, чтобы породить знание о решающей ценности на последнем пороге боли.
Он твердит себе, что «на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел» (Ерофеев 2003: 214), но устоит ли эта ценность – «вздоха и слезы» – перед ужасом богооставленности и уничтожающего ангельского смеха? Чтобы выяснить, надо дойти до самого конца, до нижней точки девятого круга Inferno. И вот – на границе небытия, в пароксизме небывалой боли, последним всплеском сознанья – Веничка отвечает буквой «Ю».
Буква «Ю» – это метонимия маленькой гордости отца за четырехлетнего сына, уже знающего букву в конце алфавита, то есть милый пустяк как пароль нежности в мире малого. Затем: буква «Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира. Так буква «Ю» становится точкой
