Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Четыре коктейля главы «Электроугли – 43‐й километр», таким образом, формируют своеобразный алкогольно-лирический цикл, в котором по правилам «словесной выпивки» с каждым коктейлем повышается «художественный градус»: все начинается с довольно простого «Ханаанского бальзама», состоящего из трех ингредиентов, далее читатель открывает для себя «Дух Женевы», чуть более сложный и содержащий четыре компонента, затем следует изысканная «Слеза комсомолки», состоящая из шести компонентов, и завершается цикл «Сучьим потрохом», также состоящим из шести ингредиентов, но впоследствии настаивающимся на седьмом – табаке. Вслед за опьянением героя – и буквальным, и пародийным, эстетическим, такое же опьянение должны, по-видимому, испытать разной степени пытливости читатели, старающиеся вникнуть в тонкости рецептуры и обнаружить хоть какое-то логическое начало, говорящее о закономерности таинства приготовления коктейлей.
Из этой точки хочется еще раз вернуться к рецептам и сформулировать несколько наблюдений. Во-первых, если и говорить об определенном виде искусства, то коктейли, конечно, ближе всего к поэтическому творчеству. Все рецепты из главы «Электроугли – 43‐й километр» записаны в столбик; они, по замечанию Ю. Б. Орлицкого, наряду со строками, состоящими из ряда точек, и графиками потребления алкоголя, эквивалентны строфам[1231]. В последних двух коктейлях поэтичность педалируется на фонетическом уровне: в «Слезе комсомолки» слова «лаванда», «вербена», «вода», «зубной» и «лимонад» построены на сонорных и на звонких согласных и делают коктейль наиболее мелодически окрашенным из всех четырех; в «Сучьем потрохе», напротив, превалируют глухие и шипящие согласные. Наконец, как уже было неоднократно отмечено, в языки описания коктейлей в основном включены цитаты, привнесенные из поэтических текстов.
В этой перспективе четыре проанализированных коктейля противоположны напиткам, упоминающимся в следующей главе, «43‐й километр – Храпуново»: «Поцелуй тети Клавы», «Первый поцелуй», «Поцелуй, насильно данный» (или его альтернативные версии «Поцелуй без любви» / «Инесса Арманд»). Эти коктейли готовятся не из отборных ингредиентов, каждому из которых автор уделяет особое внимание, снабжая подробными инструкциями, а из «вшивоты», «оставшейся в чемоданчике». Что примечательно, в спектр подобной «вшивоты» попадают только лишь кодифицированные алкогольные напитки – сухое виноградное вино, перцовка, портвейн, самогон, водка. По сути, это и есть настоящие, «реальные коктейли», которые может себе позволить советский обыватель. Но в Веничкином сознании подобная рецептура не имеет ничего общего с прекрасным, с поэзией, и являет собой скорее пример «презренной прозы» – не случайно «Поцелуй тети Клавы» автор характеризует как «невзрачный по вкусовым качествам» и «в высшей степени тошнотворный»; к тому же, как и подобает прозе, рецепты эти записаны в строку. Наконец, они предельно просты – пропорция в них 1: 1, то есть коктейли состоят из двух конвенциональных алкогольных ингредиентов.
Из всего сказанного можно сделать вывод, который следует и из поэмы целиком: для Венички очень значимым оказывается поэтическое мышление, оно определяет даже такие пародийные фрагменты, в которых, на первый взгляд, все предельно ясно и направлено на то, чтобы вызвать улыбку у читателя. Но что если подобная логика – логика поэтического языка – может подсказать оптику для восприятия однозначно загадочных элементов поэмы, таинственность которых выдвинута на первый план?
2
Одной из главных лейтмотивных загадок, безусловно, является для поэмы буква «ю». Вот все фрагменты, в которых она упоминается:
А там, за Петушками, где сливаются небо и земля и волчица воет на звезды, – там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву «ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «ю»? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он – знает и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов.
Прелестные существа эти ангелы! Только почему это «бедный мальчик»? Он нисколько не бедный. Младенец, знающий букву «ю» как свои пять пальцев, младенец, любящий отца как самого себя – разве нуждается в жалости?
– Ты… Знаешь что, мальчик? Ты не умирай… Ты сам подумай (ведь ты уже рисуешь буквы, значит, можешь думать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву «ю» и ничего больше не зная… Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?..
– Да конфеты, конфеты «василек»… И орехов двести грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает… Но это чепуха… Вот только дождаться рассвета, я опять поеду… Правда, без денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут… Даже наоборот.
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.
Список версий, почему автор выбрал именно эту букву, довольно длинный и простирается от ясных до почти безумных. Наиболее часто предлагающийся ответ[1232] – это что у возлюбленной Ерофеева Юлии Руновой первая буква имени – «ю»[1233]. Такой ответ кажется оправданным, но недостаточным, потому что, хотя в жизни Ерофеева Юлия Рунова играла важную роль, в поэме она напрямую не упоминается, и подобное прямое перенесение биографического факта могло произойти только при стилистическом совпадении с иными свойствами элемента. С. Гайсер-Шнитман в качестве «ключа» предложила глагол «люблю», в котором буква «ю» встречается два раза[1234]. Но тогда возникает вопрос – а почему не «л»? Некоторые исследователи объясняют выбор буквы и позицией в алфавите:
«Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира[1235];
В апокалиптическом финале «Москвы – Петушков» снова возникает буква «ю» – не последняя осмысленная «я», но предпоследняя, неосмысленная: может быть, это значит, что для героя еще не наступил конец[1236].
Последняя гипотеза представляется вполне оправданной, но тоже недостаточной для того, чтобы объяснить ей выбор такого запоминающегося элемента текста.
Малоубедительной кажется версия, предложенная в статье В. И. Тюпы и Е. И. Ляховой «Эстетическая модальность прозаической поэмы Вен. Ерофеева», в которой авторы заявляют о скрывающейся за буквой «Ю» аббревиатуре имени Иисус (IC)[1237]: подобная интерпретация утяжеляет и без того плотный и наполненный новозаветными смыслами текст. В целом идея, что у Ерофеева за знаком скрывается что-то другое, совсем не похожее на этот знак, представляется слишком эзотерической – эта мысль уже была высказана в начале статьи в связи с коктейлями, которые ими же и
