Сорок пять - Александр Дюма

– И в этом причина твоей печали? – дружелюбно спросил Генрих.

– Ах! Неужели ваше величество могли подумать…

– Нет, твой брат и ты – вы меня любите.

– Сир!

– И я вас тоже люблю. К слову сказать, ты знаешь, что бедняга Анн прислал мне письмо из Дьеппа?

– Мне это не было известно, сир.

– Так, но тебе было известно, что он очень огорчался, когда ему пришлось уехать.

– Он признался мне, что покидает Париж с превеликим сожалением.

– Да, но знаешь, что он сказал мне? Что есть человек, который еще гораздо сильнее сожалел бы о Париже, и что, будь такой приказ дан тебе, ты бы умер.

– Возможно, сир.

– Он мне сказал еще больше – ведь он много чего говорит, твой брат, конечно, когда он не дуется; он мне сказал, что, если бы этот вопрос возник перед тобой, ты бы ослушался меня. Так ли это?

– Ваше величество были правы, сочтя мою смерть более вероятной, нежели мое ослушание.

– Ну а если бы, получив приказ уехать, ты все же не умер с горя?

– Сир, ослушаться вас было бы для меня тягостнее смерти; но все же, – прибавил молодой человек и, как бы желая скрыть свое смущение, опустил голову, – но все же я ослушался бы.

Скрестив руки, король внимательно взглянул на дю Бушажа и сказал:

– Вот оно что! Да ты, бедный мой граф, видно, слегка повредился в уме?

Молодой человек печально улыбнулся.

– Ах, сир! Тяжко повредился; напрасно вы так осторожно выражаетесь, говоря об этом.

– Значит, дело серьезное, друг мой?

Дю Бушаж подавил тяжкий вздох.

– Расскажи мне, что случилось, – хорошо?

Героическим усилием воли молодой человек заставил себя улыбнуться.

– Такому великому государю, как вы, сир, не пристало выслушивать подобные признания.

– Что ты, что ты, Анри, – возразил король, – говори, рассказывай, этим ты развлечешь меня.

– Сир, – с достоинством ответил молодой человек, – вы ошибаетесь; должен сказать, в моей печали нет ничего, что могло бы развлечь благородное сердце.

– Полно, полно, не сердись, дю Бушаж, – сказал король, взяв его за руку, – ты ведь знаешь, что твой государь также испытал терзания несчастливой любви.

– Я это знаю, ваше величество. В прошлом…

– Поэтому я сочувствую твоим страданиям.

– Это чрезмерная доброта со стороны государя.

– Отнюдь нет! Послушай: когда я страдал так, как ты сейчас, я ниоткуда не мог получить помощи, потому что надо мной не было никого, кроме господа бога; а тебе, дитя мое, я могу оказать помощь.

– Ваше величество!

– Стало быть, дитя мое, – продолжал Генрих с нежной печалью в голосе, – стало быть, надейся увидеть конец твоих мучений!

Молодой человек покачал головой в знак сомнения.

– Дю Бушаж, – продолжал Генрих, – ты будешь счастлив, или я перестану именоваться королем Франции.

– Счастлив? Я-то? Увы, сир, это невозможно, – ответил молодой человек с улыбкой, исполненной неизъяснимой горечи.

– Почему же?

– Потому что мое счастье – не от мира сего.

– Анри, – настойчиво продолжал король, – уезжая, ваш брат препоручил вас мне как другу. Уж если вы не спрашиваете совета ни у мудрости вашего отца, ни у эрудиции вашего брата кардинала, – я хочу быть для вас старшим братом. Не упрямьтесь, доверьтесь мне, поведайте мне все. Уверяю вас, дю Бушаж, мое могущество и мое расположение к вам найдут средство против всего, кроме смерти.

– Ваше величество, – воскликнул молодой человек, бросаясь к ногам короля, – ваше величество, не подавляйте меня изъявлением доброты, на которую я не могу должным образом ответить. Моему горю нельзя помочь, ибо в нем единственная моя отрада.

– Дю Бушаж, вы – безумец, и, помяните мое слово, вы погубите себя своими несбыточными мечтаниями.

– Я это прекрасно знаю, сир, – спокойно ответил молодой человек.

– Так скажите же наконец, – воскликнул король с некоторым раздражением, – что вы хотите? Жениться или приобрести некое влияние?

– Ваше величество, я хочу снискать любовь; вы видите, никто не в силах помочь мне удостоиться этого счастья; я должен завоевать его сам, сам всего достичь для себя.

– Так почему же ты отчаиваешься?

– Потому что я чувствую, что никогда его не завоюю, ваше величество.

– Попытайся, сын мой, попытайся; ты богат, ты молод – какая женщина способна устоять против тройного очарования красоты, любви и молодости? Таких нет, дю Бушаж, – их не существует!

– Сколько людей на моем месте благословляли бы вас, сир, за вашу несказанную снисходительность, за милость, которую вы мне оказываете и которая меня подавляет. Быть любимым таким государем, как ваше величество, – это ведь почти то же, что быть любимым самим богом.

– Стало быть, ты согласен? Вот и отлично, не говори мне ничего, если хочешь соблюсти свою тайну: я велю добыть сведения, предпринять некоторые шаги. Ты знаешь, что я сделал для твоего брата? Для тебя я сделаю то же самое: расход в сто тысяч экю меня не смущает.

Дю Бушаж схватил руку короля и прижал ее к своим губам.

– Ваше величество, – воскликнул он, – потребуйте, когда только вам будет угодно, мою кровь, и я пролью ее всю, до последней капли, в доказательство того, сколь я признателен вам за покровительство, от которого отказываюсь.

Генрих III досадливо повернулся к нему спиной.

– Поистине, – воскликнул он, – эти Жуаезы еще более упрямы, чем Валуа. Вот этот заставит меня изо дня в день созерцать его кислую мину и синие круги под глазами – куда как приятно будет! Мой двор и без того изобилует радостными лицами!

– О! Сир! Пусть это вас не заботит, – вскричал Жуаез, – лихорадка, пожирающая меня, веселым румянцем разольется по моим щекам, и, видя мою улыбку, все будут убеждены, что я – счастливейший из смертных.

– Да, но я, жалкий ты упрямец! Я-то буду знать, что дело обстоит как раз наоборот, и эта уверенность будет сильно огорчать меня.

– Ваше величество дозволяет мне удалиться? – спросил дю Бушаж.

– Да, дитя мое, ступай и постарайся быть мужчиной.

Молодой человек поцеловал руку короля, отвесил почтительнейший поклон королеве-матери, горделиво прошел мимо д'Эпернона, который ему не поклонился, и вышел.

Как только он переступил порог, король вскричал:

– Закройте двери, Намбю!

Придворный, которому было дано это приказание, тотчас громогласно объявил в прихожей, что король никого больше не примет.

Затем Генрих подошел к д'Эпернону, хлопнул его по плечу и сказал:

– Ла Валет, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти деньги, которые тебе вручат для них, и отпустишь их на целые сутки. Я хочу, чтобы они повеселились вволю. Клянусь мессой, они ведь спасли меня, негодники, спасли, как Суллу – его белый конь!