Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

– Милая Беатриче, произнес граф, нежно и еще раз поцаловав сестру. – Значит, продолжал он, снова принимая на себя беспечный вид. – значит мы заключили друг с другом мировую, наши сердца и наши интересы соединились неразрывно. Теперь – увы! – нам должно снова обратиться к делу. Вы сказали, что знаете человека, которому известна засада моего тестя…. то есть будущего тестя?

– Кажется, что так. Вы напомнили мне о свидании, которое я назначила ему сегодня; время нашего свидания приближается, и я должна оставить вас.

– Затем, чтобы узнать тайну? Торопитесь, торопитесь. Если вы держите на привязи сердце этого человека, то я нисколько не опасаюсь за успех.

– Вы ошибаетесь: я не имею на его сердце ни малейшего влияния. У него есть друг, который любит меня великодушно, и за которого он ходатайствует передо мной. Мне кажется, что здесь я имею возможность взять верх над ним или по крайней мере убедить его действовать в мою пользу. Если же не успею, о, Джулио, у этого человека такой характер, в котором все темно для меня, исключая его честолюбия; но каким образом мы, чужеземцы, можем подействовать на него с этой стороны?

– А что, он беден или расточителен?

– Расточительным нельзя назвать, нельзя сказать также, что он беден, но и не имеет независимого состояния.

– В таком случае он в наших руках, сказал граф, с необыкновенным спокойствием. – Если понадобится купить его помощь, мы не пожалеем денег. Предаю его и себя в полное ваше распоряжение.

Сказав это, граф отворил дверь и с холодной учтивостью проводил сестру до кареты. Возвратясь в комнату, он занял прежнее место и углубился в размышления. В это время мускулы его лица не находились уже в прежнем напряжении. беспечность француза покинула графа, и в его глазах, в то время, как они устремлены были в даль, усматривалась спокойная глубина, столь замечательная в старинных портретах какого нибудь флорентинского дипломата или венецианского олигарха. В его лице, несмотря на красоту, отражалось что-то неприятное, отталкивающее, что-то холодное, суровое, спокойное, непонятное. Впрочем, эта перемена выражения лица была непродолжительна. Очевидно было, что человек этот не привык к размышлениям. Очевидно было, что этот человек вел такую жизнь, на которую всякого рода впечатления производились слегка: поэтому он встал с выражением истомы в глазах, отряхнулся и выпрямился, как будто стараясь сбросить с себя или выйти из непривычного неприятного расположения. Спустя час, граф Пешьера пленял взоры; очаровывал слух множества гостей в салоне первейшей красавицы, с которою он познакомился в Вене, и которой прелести, если верить молве, привлекли блестящего иностранца в Лондон.

Глава LXXIII

Маркиза, по прибытии в свой дом, находившийся на улице Курзон, удалилась в будуар – переменить наряд и сгладить с лица своего слелы слез, которые она пролила в присутствии брата

Полчаса спустя она уже сидела в гостиной спокойная и в приятном расположении духа. Увидев ее теперь, вы бы никак не догадались, что она способна была к столь сильному душевному волнению и такой чрезмерной слабости. В этой величественной осанке, в этой спокойной наружности, в этой пленительной грации, которая сообщается как туалетным искусством, так и сознанием своего достоинства, вы бы увидели светскую женщину и знатную барыню. Но вот в уличную дверь послышался удар, и через несколько секунд в гостиную вошел посетитель, с непринужденностью короткого знакомства, – молодой человек, но без всякого оттенка юности. Его волосы, прекрасные как у женщины, были тонки и весьма редки; они спускались по лбу и скрывали самую благороднейшую часть человеческого лица. «Благородный человек – говорит Апулей – должен, по возможности носить всю свою душу на своем челе.» Молодой посетитель, вероятно, не знал этих слов: иначе он не сделал бы столь явного неблагоразумия. Его щоки были бледны, в его поступи и вообще во всех его движениях заметна была какая-то усталость, которая сообщала идею об истомленнвих нервах и слабом здоровья. С другой стороны, необыкновенный свет его глаз и тон его голоса говорили, что умственные его способности далеко превосходили физические силы. Во всем прочем его наружность показывала в нем совершенное знание света. Увидев его однажды, вы бы не так легко забыли его. Читатель, без сомнения, узнает уже в этом молодом человеке Рандаля Лесли. Его приветствие, как я уже сказал, отличалось короткою фамильярностью; впрочем, с той и другой стороны в этом привете обнаруживалась натянутая искренность, обозначающая отсутствие более нежного чувства.

Расположившись подле маркизы, Рандаль с первого раза завел речь о предметах, касающихся модного света, и о городских новейших слухах. Не мешает здесь заметить, что Рандаль, выведывая от маркизы текущие анекдоты и сплетни большего света, в замен этого не передал ни одного анекдота, ни одной сплетни. Рандаль Лесли постиг уже науку не дозволять себе делать дурных замечаний на людей, поставленных в обществе гораздо выше его. Ничто так не вредит человеку, желающему приобресть некоторую известность в салонах, как несчастье прослыть клеветником и сплетником: «во всяком случае полезно – думал Рандаль Лесли – знать слабые стороны, небольшие общественные и частные пружины, посредством которых движется высшее сословие. Весьма легко могут встретиться критические случаи, при которых подобное знание может обратиться в силу.» Из этого с некоторою вероятностью можно заключить (кроме побудительной причины, с которой мы скоро познакомимся), что Рандаль приобретая дружбу маркизы ди-Негра, ни под каким видом не считал этого времени потерянным. Несмотря на злые слухи, распущенные по городу против неё, она успела рассеять холодность, с которою с первого раза была принята в лондонских обществах. её красота, её грация, её высокое происхождение давали ей свободный пропуск в высшее общество; а уважение и особенная преданность мужчин, занимающих, в государстве первые места, хотя, быть, может, и вредили несколько репутации маркизы, как женщины, но зато прибавляли к её знаменитости качество прекрасной лэди. Мы, холодные англичане, при всей нашей суровости, любим прощать иностранцам то, что осуждаем и взыскиваем с своих соотечественников.

Сделав переход от этих весьма обыкновенных предметов разговора к личным комплиментам, обнаруживающим светское образование и изящность выражений, и повторив различные похвалы, которые лорд и герцог такие-то приписывали очаровательной красоте маркизы, Рандаль Лесли, пользуясь свободой, предоставляемой короткой дружбой, положил свою руку на руку Беатриче и сказал:

– После того, как вы удостоили меня своей доверенностью, после того, как (к моему особенному счастью и благодаря великодушию, к которому способна не всякая хорошенькая и кокетливая женщина), – после того, как вы обратили в дружбу чувства, которые развивались под вашим влиянием в более нежные чувства, и на которые вам не угодно было отвечать, – после того, как вы сказали мне, с вашей очаровательной улыбкой: «зачем станет говорить мне о любви тот, кто не предложит руки своей, а вместе с рукой средства удовлетворить мои прихоти, которые, я боюсь, требуют ужасных издержек», – после того, как вы позволили мне предугадывать ваши весьма натуральные влечения, на чем и основана была наша короткая дружба, – после всего этого, я надеюсь, вы простите меня, если я скажу, что восторг и удивление, которые вы возбуждаете между этими grands seigneurs, служат к тому только, чтобы разрушить вашу цель и рассеять поклонников, которые не так блестящи, это правда, но более искренни и преданны. Большая часть джентльменов, о которых я упомянул, люди женатые, многие из них не принадлежат к тем членам нашей аристократии, которые в женитьбе ищут более, чем одну только красоту и образованный ум: они ищут связей, чтоб укрепить свое политическое положение, или богатства, чтоб выкупить свое именье и поддержать титул.

– Любезный мистер Лесли, отвечала маркиза, с унынием, которое выражалось тоном её голоса и томительностью взоров: – я уже довольно прожила в мире действительном, чтоб уметь отличить ложь от правды. Я вижу насквозь сердца тех пламенных обожателей, на которых вы указываете, и знаю, что ни один из них не прикроет своей горностаевой мантией женщину, которой он высказывает свое сердце. О, продолжала Беатриче с нежностью, которой она сама не подозревала, но которая могла бы оказаться чрезвычайно пагубною для молодого человека, которого чувства не охладели еще до такой степени, и который не умеет еще так верно охранять свое сердце от кокетливости женщины, как Рандаль Лесли: – о, я не так честолюбива, как вы полагаете. Я постоянно мечтала о друге, о товарище, о защитнике, с чувствами все еще свежими, неиспорченными еще пошлыми увеселениями и низкими удовольствиями, с сердцем до такой степени новым, невинным, которое могло бы возвратить мое собственное сердце к той поре моей жизни, которую я считала счастливой весной. Мне случалось видеть в вашем отечестве несколько супружеских пар, одно воспоминание о которых всегда наполняет глаза мои слезами умиления. В Англии я научилась узнавать всю цену домашней, семейной жизни. При таком сердце, какое я описала, в кругу такой семейной жизни, быть может, я бы забыла то, что всегда считала не совсем-то чистым честолюбием.