Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

Глава LXXIV

Закинув назад руки, склонив голову на грудь, тихо, крадучись и без малейшего шума проходил Рандаль Лесли по улицам, оставив дом итальянки. На давно составленном плане мелькнул другой план, более блестящий, и которого исполнение могло быть вернее и быстрее. Если дочь того, кого отыскивает Беатриче, была наследницей такого богатства, то почему бы ему самому не надеяться…. При одной мысли этой Рандаль вдруг остановился, и дыхание его сделалось быстрее. Во время последнего своего визита в Гэзельден он встречался с Риккабокка и был поражен красотой Виоланты. Неясное подозрение вкралось в его душу, что, быть может, это и есть те самые люди, которых маркиза искала, и подозрение его подтверждалось описанием лиц, которых Беатриче желала отыскать. Но так как в то время Рандаль не знал причины её розысков, не предвидел ни малейшей возможности, что будет принимать какое нибудь участие в узнании истины, – он присовокупил эту тайну к числу тех, дальнейшее разъяснение которых можно было предоставить времени и случаю. Конечно, читатель не решится оказать бессовестному Рандалю Лесли несправедливости предположением, что он удерживался от сообщения своему прекрасному другу всего, что знал о Риккабокка, прекрасными понятиями о чести, которые он так благородно высказывал. Он верно передал предостережение Одлея Эджертона против всякой нескромной, безразсудной откровенности, хотя при этом случае не заблагоразсудил упомянуть недавнее и прямое возобновление того же самого предостережения. Его первый визит в Гэзельден был сделан без предварительного совещания с Эджертоном. Проведя несколько дней в доме своего отца, он отправился оттуда в дом сквайра. По возвращении в Лондон, он, однакожь, сказал Одлею об этом посещении, и Одлей, по видимому, был недоволен этим и даже огорчен. Рандаль весьма достаточно знаком был с характером Эджертона, чтоб догадаться, что подобные чувства едва ли пробуждались в Одлее одним только желанием отчуждить молодого человека от своего полу-брата. Неудовольствие Эджертона привело Рандаля в недоумение. Впрочем, предвидя необходимость, для выполнения своих планов, свести короткое знакомство со сквайром, он не обращал особенного внимания на причуды своего покровителя. Вследствие этого, он заметил, что хотя ему очень прискорбно причинить какое либо неудовольствие своему благодетелю, но что, исполняя волю своего родителя, он ее мог положительно отказаться от дружеских предложений мистера Гэзельдена.

– Почему это, скажите пожалуста? спросил Эджертон.

– Потому, как вам известно, что мистер Гэзельден мой родственник, что моя бабушка была из фамилии Гэзельден.

– Вот что! сказал Эджертон который очень мало знал и еще менее того заботился о родословной Гэзельденов: – признаюсь, я или со всем не знал этого обстоятельства, или забыл о нем. Что же, ваш батюшка полагает, что сквайр не забудет и вас в своем завещании?

– Мой отец, сэр, еще не так корыстолюбив: подобная идея никогда не приходила ему в голову. Сквайр сам говорил мне: если что нибудь случится с Франком, вы после него прямой наследник всего моего именья, а потому мы должны познакомиться друг с другом. Впрочем….

– Довольно, довольно! прервал Эджертон. – Я менее всего имею права препятствовать вашему счастью. Кого же вы встретили в Гэзельдене?

– Там никого не было, сэр, – не было даже и Франка.

– Гм! В каких отношениях сквайр с своим пастором? не ссорятся ли они из за десятин?

– Нет, я не заметил. Я забыл мистера Дэля, хотя и видел его очень часто. Он хвалит и уважает вас, сэр.

– Меня? да за что же? Что же он говорит об мне?

– Что ваше сердце так же непогрешительно, как и ваша голова, что он где-то видел вас, по делу, с кем-то из своих прежних прихожан, и что вы оставили в душе его сильное впечатление глубиною своих чувств, которых он не предполагал в светском человеке.

– Только-то! Вероятно, дело, на которое ссылается пастор, происходило в то время, когда я был представителем Лэнсмера?

– Я полагаю, что так.

Разговор на этом прекратился; но на следующий раз Рандаль, желая посетить сквайра, формально просил на это согласия Эджертона, который, после минутного молчания, в свою очередь, формально отвечал: «я не встречаю препятствия.»

Возвратясь из Гэзельдена, Рандаль между прочим упомянул о свидании с Риккабокка. Эджертон, изумленный этим известием, довольно спокойно сказал:

– Без всякого сомнения, это один из иностранцев. Берегитесь, пожалуста, навесть на его следы маркизу ди-Негра.

– В этом отношении, сэр, вы вполне можете положиться на меня, сказал Рандаль: – впрочем, мне кажемся, что этот бедный доктор едва ли то самое лицо, которого она старается отыскать.

– Это не наше дело, отвечал Эджертон: – для английского джентльмена чужая тайна должна быть священна.

Заметив в этом ответе в некотором роде двусмысленность и припомнив беспокойство, с которым Эджертон слушал о первом посещении Гэзельдена, Рандаль полагал, что он действительно весьма недалеко находился от тайны, которую Эджертон старался скрыть от него и вообще от всех, то есть скрыть инкогнито итальянца, которого лорд л'Эстрендж принял под свое особенное покровительство.

«Игра моя становится весьма трудною, с глубоким вздохом сказал Рандаль. – С одной стороны, сквайр никогда не простит мне, если узнает, что я вовлек Франка в женитьбу на этой итальянке. С другой – если она не выйдет за него замуж без приданого – а это зависит от женитьбы её брата на его соотечественнице, которая, по всем вероятиям, должна быть Виоланта – тогда Виоланта будет богатой наследницей и должна быть моей! О нет, нет! Впрочем, щекотливая совесть в женщине, поставленной в такое положение и с таким характером, как Беатриче ди-Негра, легко можно уничтожить. Мало того: потеря этого союза для её брата, потеря её собственного приданого и, наконец, тяжелое бремя бедности и долгов, без всякого сомнения, принудят ее избрать к своему избавлению единственное средство, предоставленное ей на выбор. Тогда я смело могу приступить к исполнению моего прежнего плана, отправлюсь в Гэзельден и посмотрю, нельзя ли будет старый план заменить новым; и потом…. потом, соединив тот и другой вместе, я уверен, что дом Лесли избавится еще от совершенного падения, и тогда….»

На этом месте Рандаль отвлечен был от созерцания своей будущности дружеским ударом по плечу и восклицанием:

– Ах, Рандаль! твое отсутствие в настоящее время бывает гораздо продолжительнее того, которое требовалось на игру в крикнет; в Итоне ты всегда удалялся от игры и вместо того повторял греческие стихи.

– Любезный Франк, сказал Рандаль: – ты легок на помине: я только что думал о тебе.

– В самом деле? И я уверен, что ты думал довольно снисходительно, сказал Франк Гэзельден, и на честном, прекрасном лице его отразилось чувство искренней, несомненной преданной дружбы. Одному мне известно, Рандаль, прибавил он более печальным тоном и с серьёзным выражением во взорах и на устах: – одному мне известно, как я нуждаюсь, Рандаль, в твоей ко мне снисходительности и великодушии,

– Я полагал, сказал Рандаль: – что последней посылки твоего отца, которую я имел удовольствие доставить тебе, весьма достаточно было, чтобы очистить самые тяжелые долги. Я не имею права и не смею делать тебе выговоры, но все же должен сказать еще раз, что не годится быть до такой степени расточительным.

Франк (с серьёзным видом). Я сделал с своей стороны все, чтоб только переменить образ жизни: я продал лошадей и в течение последних шести месяцев не дотрогивался ни до карт, ни до костей; я не хотел даже участвовать в последней дербийской лошадиной скачке.

Последние слова были сказаны с видом человека, который сомневался в возможности приобресть доверие своей необыкновенной воздержности и благонамеренности.

Рандаль. Может ли быть? Но, при такой победе над самим собой, каким же образом случилось, что ты не можешь жить, не выходя из пределов весьма хорошего годового содержания?

Франк (с унынием). Когда человек, неумеющий плавать, скроется в воде, ему трудно всплыть на поверхность. Дело в том, что я приписываю теперешнее мое затруднительное положение первой утайке от отца моих долгов, тогда как я легко бы мог признаться в них, особливо когда отец мой приехал в Лондон так кстати.

Рандаль. В таком случае, мне очень жаль, что я дал тебе этот совет.

Франк. Нет, Рандаль: ты посоветовал мне с добрым намерением. Я не упрекаю тебя. Всему виной один я.

Рандаль. Врочем, я советовал тебе уплатить половину долгов из экономии от годового содержания. Сделай ты это, и все было бы прекрасно.

Франк. Твоя правда; но бедный Борровел попал в страшный просак в Гудвуде; я не мог не уступить его просьбам: согласился, что долг, основанный на благородном слове, должен быть заплачен. Поэтому, когда я подписал для него другой вексель, он решительно не мог выплатить его, – бедненький! Право, он бы непременно застрелился, еслиб я не возобновил этого векселя; а теперь проценты наросли до такой огромной суммы, что ему некогда не выплатить их. К тому же один вексель рождает другой, и каждый из них требует возобновления аккуратно через три месяца. Занял полторы тысячи фунтов стерлингов, – и теперь ежегодно причитается такая же сумма процентов., О, если бы мне где нибудь достать такие деньги!