Родина - Анна Караваева

— Или нам их не надо! — крикнули дружно хором из разных мест зала.

— Правильно-о-о! — загремело в ответ, и вновь прошумела горячая волна рукоплесканий.

— В ярость вошел народ! — сказал секретарь обкома по отделу тяжелой промышленности. — Такое настроение очень много обещает!

«А любят его здесь… — с горькой завистью признался себе Алексей Никонович, отовсюду перехватывая взгляды, устремленные на Пластунова. — И Михаил Васильич, по всему видно, не против, даже доволен… значит, здорово этот моряк сумел сработаться с ним… хитер!»

Тербеневу вспомнились все его мечты и надежды, в которых он был так уверен. Как он добивался приезда обкомовской комиссии, как много ждал от этого собрания, — а что вышло? Члены комиссии обкома сидели с таким видом, как будто никогда не знали Алексея Никоновича и как будто именно подобного «разворота событий на собрании» и ожидали. А собрание уже начисто забыло о нем, и никто из выступающих не вспоминал ни имени его, ни утверждений, которые он преподносил в такой острой форме.

«Просчитался я во всем!» — вдруг с ужасом понял Алексей Никонович и, вспомнив сочувствие и понимание всех его планов со стороны «друга Пашки», с болью и злостью подумал о нем как о легкомысленном болтуне, который втянул его в обман…

«Но позвольте, имел же я право бороться за усиление  м о и х  позиций и значения в заводской жизни? Или я должен был покорно и терпеливо ждать?»

Он спрашивал себя и не мог дать ответа. Он чувствовал себя затерявшимся в этом насыщенном огромной энергией многолюдье.

«Уйти бы, что ли…» — с тоской подумал Тербенев и вдруг увидел, что на трибуну поднялся Николай Бочков.

Положив большие руки на край трибуны и подняв кудлатую, жестковолосую голову, он переждал, пока настанет полная тишина, — при его появлении в зале раздались сочувственно-шутливые возгласы:

— Ого! Этому есть что сказать! Говори, говори, Никола, твоя взяла! Заслужил — поучи, кого надо! Действуй, бригадир!

Никола Бочков заговорил. Вначале он не мог найти нужных слов, чтобы рассказать свою историю, но вскоре его глубокий бас зазвучал мягко и даже молодо.

«Скажи пожалуйста, и этот разъярился!» — пораженный неожиданностью, подумал Алексей Никонович, и мучительное чувство неутоленного «реванша» вновь охватило его. Даже этот скандалист, который недавно ломился в их тербеневские ворота, — и тот оказался в выигрыше…

Когда Бочков рассказывал о своей радости по поводу возвращения «к бригадирскому посту», насмешливый, с оттенком издевки голос Сергея Журавлева выкрикнул:

— Уж только теперь тебе скандалить, дяденька, не придется.

Алексей Никонович на миг даже слегка обрадовался, что укололи Бочкова: не торжествуй!

Но Никола Бочков не смутился. Нахмурившись, он нашел глазами среди рядов лицо Журавлева и гневно указал в ту сторону.

— Эко, вон ты где… вижу, дяденька, вижу. Нечего меня заново срамить! Я что дурью своей заслужил, за то получил и принял на свою голову и срам и попреки… прошлое это дело. Грешен я, да не пропащий, и никому не позволю (он медленно опустил и с глухим стуком положил перед собой тяжелые кулаки), ни-ко-му не позволю обратно мне в лицо кидать грязь, которую я стараюсь соскрести с себя…

— Да что ты, я ведь просто… — откликнулся было Журавлев, но Бочков властно прервал его:

— Что «просто»? Тебе, видно, было бы любо, чтобы я или другой кто сидел бы невылазно в грязи, только бы тебя ничем не беспокоил?.. Вот я на тебя глядел да сослепу и спросонья оступился. А кто меня поднял? Подняли меня товарищи да руководители наши. Тут товарищ Пластунов указывал на примерах, как разные дороги жизни вместе сходятся, и верно: сходятся наши дороги в труде да в совести. Вот на таких людей, как Пермяков и Пластунов, мы, грешные, и будем глядеть, им верить, потому что они верят в нас. Такие люди знают, как силы рабочего класса вместе собрать… И получается, слышь ты, такая силища огромная, что никакому Гитлеру ее не перешибить!

Бочков выпрямился, повел широкими плечами и сошел с трибуны. Когда он проходил мимо Алексея Никоновича, тот невольно съежился и даже закрыл глаза, как будто он, Тербенев, пытался сбивать Бочкова с избранного им пути, как будто он хотел принизить его и возбудить у всех недоверие к нему.

Алексею Никоновичу вдруг захотелось как можно скорее быть дома. Так в давние годы, накатавшись вдосталь на ледянках с горы, замерзший, уставший до того, что глаза слипались на ходу, торопился он домой — прилечь на теплую лежанку и слышать тихий голос матери. И сейчас он чувствовал себя так, будто в самом деле промерз до костей, и хотел одного: лежать на теплой лежанке, чувствовать на себе всепрощающий взгляд матери — и никого-никого не видеть…

А Ольга Петровна все никак не могла успокоиться, словно, избавившись от какой-то опасности, она еще не могла привыкнуть к новому чувству свободы. Ей то и дело казалось, что она вот-вот опять расплачется или скажет что-нибудь глупое. Ей было то жарко, то холодная дрожь пробегала по спине, то ей казалось, что все на нее смотрят. Когда собрание кончилось, Ланских подошел и крепко пожал ей руку.

— Эх, дорогой товарищ, — прогудел он, ласково окая, — уж сейчас-то о слезах вам забыть надо!

На другой день, перед началом смены, Нечпорук сказал Ланских:

— Важный у меня разговор есть к тебе, личный разговор!

— Может быть, завтра?..

— Нет, нет, как брата тебя прошу, послухай меня, на горячее сердце хочу тебе что-то открыть! — настаивал Нечпорук.

— Ну, рассказывай, — улыбнулся Ланских, облачаясь в свою сталеварскую «робу».

— Я тебе признаюсь, Сергей, была у меня думка, что из-за этого прорыва у нас на заводе много разных историй и всяческих дел между собой перепуталось… И как, сгадалось мне, распутать все эти узлы? Как все заботы людские поправить, как помочь? И вот на собрании стахановцев своими очами я бачил, как узел за узлом партийные люди все распутали — и так-то все ясно и разумно!.. Ой, Сергей, до войны, когда все гладко было, я как-то не задумывался над этим. А в войну я стал примечать, как партия во все дела вникает, все разумеет и верный путь народу показывает, и ведь ничего как есть не боится она… Теперь я каждый день думаю: что бы с нами было, кабы у нас такой партии не было, как коммунистическая партия! Ой, боже ж мой, да мы бы скорехонько шею себе сломали!.. А мы держимся, воюем и разобьем фашистов проклятых!.. Так Сталин сказал, так оно и будет!.. Много, много мне партия разума прибавила, вот что я тебе скажу!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ОБРАЩЕНИЕ К ПРЕЕМНИКУ

Пятнадцатого декабря Пластунов записывал в своем дневнике:

«В какое конденсированное время мы живем! Уж сколько событий произошло у нас на заводе! Прежде всего — распростились мы с Тербеневым. Два дня назад его вызвали в обком, где ему и было объявлено, что с работой он не справился и руководящие посты ему занимать еще рано. Слетел со своего поста «помсекретаря» и закадычный его «корешок» «друг Пашка», молодой, но многообещающий конъюнктурщик (кстати, сколько ни встречал я конъюнктурщиков, — как правило, все это люди со скверными, самовлюбленными характерами, очень ретиво действующие, но не любящие мыслить). Обоих приятелей послали на курсы пропагандистов — пусть поучатся.

Тербенев выглядел чрезвычайно подавленным. С Михаилом Васильевичем и со мной он прощался чрезвычайно неуклюже и, видимо, боялся с нашей стороны каких-то щелчков по его самолюбию. Но мы пожали ему руку и пожелали успехов в новой полосе его жизни. Напоследок Тербенев уныло сказал:

«Да, не повезло мне на заводе, где делают танки».

«И людей», — докончил я.

«Людей?» — переспросил он, не сразу сообразив.

«Да, вот в этом и была ваша главная ошибка, товарищ Тербенев. Желаю вам от души этому научиться!»

Действительно, что такое завод, если об этом глубже задуматься?

Завод для нас не только грандиозный котел физической энергии, мощи, мастерства, но и аккумулятор нравственного роста. Право, в том и беда всякой «тербеневщины», что в труде они видят напряжение мускулов и техническую точность навыков, но забывают о высшей нравственности труда.

Мы победим в этой войне, мы завоюем желанный мир еще и потому, что, как никто, мы подняли ценность и значение каждого человека, его честного труда. Мы внушаем человеку волю итти против течения и смело выдвигаем такого в первые ряды. Так, например, в механическом цехе мы произвели перестановку сил: начальник цеха теперь Артем Сбоев. Он долго упирался, утверждая, что он только молодой инженер, производственник, а не администратор, что он любит «художественную» работу универсалов и так далее. Мы ему предложили: пожалуйста, найди такие «художественные» методы руководства. Артем — натура богатая, быстро воспринимает хорошее, к новому чуток, а если и ошибется, упорствовать не будет, а постарается поскорее все выправить. Мамыкина перевели в ремонтный цех, чтобы в новой обстановке человек освежился и освободился от дербеневских повадок.