Виктор Вавич - Борис Житков

Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.

Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.

— Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. — Ржевский прошелся по комнате.

— А мы в винт играем, — полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.

— Да, понимаете, — вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, — что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите… Ну, что бы вы думали, — вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, — ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, — Ржевский весь перегнулся к Саньке, — завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет — скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!

— Возможно, что началось бы с этого, — сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя — все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.

— Не только что возможно, а я вам поручусь! — и Ржевский снова заходил. — Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.

«Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза», — думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.

— А вот каким способом, — и Ржевский развел руками, — но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?

— Нет, простите, я пойду, — и Санька поднялся.

— Таня, Татьяна! — крикнул в двери Ржевский. — Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, — и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.

В передней сам подал пальто.

Саньке хотелось скорей к себе в комнату, он бегом слетел с лестницы.

Санька хотел скорей запереться в своей компате и наглухо, побыть одному, и оно придет, то, что было в парке и всю дорогу, и все выйдет верно, и опять будет дышаться втрое шире груди, как тогда. И Санька бегом спешил вверх по лестнице. В прихожей стал быстро срывать с себя шинель. Что-то там говорят в столовой, пускай, Бог с ними. И вдруг Саньку дернуло всего: Танечкин голос!

- …rien qu'une provocation! — кричала Танечка. — Je suis sure… pour les idiots que des conspirateurs, sapristi, commissaire de police lui disait,[14] той дуре…

И голоса заглохли и хлопнули двери.

«В гостиной теперь!» — Санька вбежал в гостиную.

Танечка стояла красная, Анна Григорьевна сидела на диване, подняла на лоб брови и снизу глядела на Танечку.

— Вот-вот! — Танечка шагнула к Саньке. — Вот только я пошла тогда, понимаешь, сказать чаю, с черного хода какая-то дура принесла записку — вот эдакий, — и Танечка размахнула руки, — рапорт. Понимаешь, — Танечка горячим шепотом обращалась только к Саньке, — Надька пошла к своему увриеру, а там все готово и засада. Уверяет, что пристав ее отпустил как Кудрявцеву — это по ее дурацкой — уверена! — фальшивке. Убеждена, что дурацкая. И теперь думает, как спасать Филиппа этого. И будет, дурища, ходить по всем своим, такие вот, может быть, корреспонденции рассылать. За ней стаей сейчас шпики. Десяток! Дюжинами послали. Дурища! Ах, дурища несчастная!

— Что же делать? Что делать? — шаталась в тоске Анна Григорьевна.

— Что делать! Теперь вот «что делать»? — Танечка обеими руками показывала Саньке на Анну Григорьевну. Показывала, как союзнику, и Санька горел всем лицом навстречу Танечке. — Да поймать и этапом куда-нибудь, да к черту на рога — «вдеревнюктетке», не знаю! На необитаемый остров. А она же всех провалит, идиотка. Да-да! Идиотка! — крикнула в голос Таня прямо в лицо Анне Григорьевне.

— Знаю, знаю… — с болью шептала Анна Григорьевна. — Ну, найти, найти!

— Как ее найти? Ты можешь ее найти? — Таня глядела Саньке в лицо и так глядела, как своему совсем, как будто ближе сестры, ближе жены, все, все такой можно сказать. Саньке казалось, что душа его выступила наружу из груди, и вот тут вся перед ним, и пусть Таня возьмет, руками прямо возьмет, как пакет, пусть даже не посмотрит, а просто, не глядя, на ходу. — Найдешь ты, что ли? — крикнула Таня.

И Санька испугался, что сейчас отвернутся, и поспешил со словами:

— Башкин разве!

— Ах да! — вскинулась Анна Григорьевна. — Башкин!

— Башкины за ней и ходят! — и Санька браво глянул на Таню.

— Ходят-то, положим, не Башкины… — тихо сказала Таня и посмотрела вниз.

Вдруг оба глянули на Анну Григорьевну. Она тихо плакала, почти беззвучно, с платком у лица, сгорбилась по-старушечьи — устроилась плакать надолго.

Санька сделал шаг, не знал, как Таня, но Таня мигом стала на колени, у Анны Григорьевны поймала руки.

— Слушайте, мусенька, миленькая, мышенька моя, — и она легко обхватила старуху за шею, — честное слово, сегодня же найдем Надьку и упрячем в дебри, в деревню! Жудженька, миленькая! Я папе скажу, папа все для меня сделает! — и Таня прижала лицо и целовала седой висок, ухо, как целуют маленьких, помногу, часто. — У папы есть такие знакомые, он сделает, честное слово!

Анна Григорьевна мокрыми глазами смотрела на Танечку, смотрела, как ребенок, не знала, не решалась утешаться.

— Мусюнечка! — и Таня, смеясь, поцеловала Анну Григорьевну в нос.

Анна Григорьевна улыбалась. Санька сидел рядом, он гладил мать по спине, по затылку и встречал Танины ласковые, нежные руки — только не нарочно! ни за что! — и крал, кусочками крал нежность, и какое может быть горе, если всегда такие руки! И Санька гордился, что, может быть, мама думает, что это его Танечка. Ну, хоть немножко. Его Танечки руки.

Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком — почти счастливым.

— А за вашей квартирой следят. Имей в виду, — сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.

— Имею, — сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.

— Ну, будь… — порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.

Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист — как? Как его писать? — и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.

— Так-с! — сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.

«Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? — думал Виктор про Груню. — Нарасскажет там с три короба».

— Да ну, черт! — сказал вслух Вавич и схватил перо.

«Милая и дорогая мамаша, — быстро писал Виктор, — я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет».

Вавич наклонился совсем над бумагой. — И действительно — черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном — сволочь! — кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! — и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, — сдувал Виктор пепел, — все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда… — и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут… А вот к черту!

«Я думаю, что к черту, — написал крепко Виктор, и брызнуло перо, — со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят — я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность».

Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском… Да, потом по городу — в чуйке какой-нибудь… и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, — и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! — промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, — и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! — нет-с, ни ах, ни ох — а к черту-с!