Виктор Вавич - Борис Житков

— Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.

Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.

— Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! — Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону — Марья Софроновна! Пожалуйста! — вскрикнул Башкин — Газету! Сегодняшнюю!

Хозяйка вскочила.

— Несу, несу!

Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.

— Раз! два! три! — задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.

— Вот, вот, нашла! — и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.

— Говорите скоро конь или лошадь? — крикнул он хозяйке.

— Да ведь все равно, — и хозяйка глядела, подняв брови.

— Вам, конечно, все равно. Всем все равно! — крикнул Башкин — Убирайтесь! — Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.

В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.

— Не потому! Не потому! — говорил Алешка — А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа «мазунов» охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно — из одного болота в другое! — слышал Санька.

Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.

— Да не торопи! — Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. — Ведь спокойствие и мирное житие — это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.

И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.

— …в рассрочку… веревку на себе натянут с пломбой, с гербом… сами себя боятся… Что? что? Санька ничего не говорил.

— Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! — крикнул Алешка — А остальное судороги страха поют же про разбойника — и рот прикрыл и за карман свой ухватился.

Алешка постучал пустой кружкой.

— Получайте! Пошли — Но официант не шел — и я это насквозь вижу, — говорил Алешка в стол — Все разгорожено невидимым этим страхом, — и Алешка делил ладонью столик, — а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.

«О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой…» Можно дожить в фуражке с кокардой… и без кокарды…

— А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.

— Не знаю. Все хотел у Брокгауза… А это пламя поверх всего. — И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз — совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. — «Началось, началось у него, — думал Санька, — сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит» — и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.

— Ты чего так смотришь? Кошу немного… Это он давил мне глаза… еще лучше стал видеть. — Алешка отвернулся. — Ну, получите же!

Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.

— Человек! — крикнул Алешка.

— Не спешите.

Санька дернулся на этот ровный голос.

Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.

— Я передал! — сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.

— Очень благодарен, — и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.

— Садитесь, садитесь!

— Нет, мне надо. Серьезно. — Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. — Правда, опоздал. — И стал протискиваться к дверям.

Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.

— Экстренное приложенье! — звонкой нотой пел мальчишка.

Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:

ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА.

И потом жирно цифра — 175 тысяч.

Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: «и никого, вообразите, не поймали…» «Прожгли автогеном. Прямо американцы!» — и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел «Экстренное приложение».

За обедом отец сказал:

— Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:

— Теперь вот вопрос: мне! — и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. — Мне — стрелять или не стрелять?

Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.

— Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках — руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да! — почти крикнул Андрей Степанович. — Это распоряжение, всем выдали! Так вот — в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, — и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.

— Да, во всяком случае… — начала Анна Григорьевна.

— Нет, нет, нет! — затряс головой Андрей Степанович. — Тут абсолютно ничего знать нельзя, — и он наклонился к тарелке. — Абсолютно!.. абсолютно! — притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал. — Абсолютно!

Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас — дома ли только. Ох, коли б дома.

— Филя, Филенька! — шептала Надя. — И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, — и подымались, дергались локти под шалью. — Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить. — И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно. — Филенька! — дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.

— Явилася! — шепотом выцедила Аннушка. Никогда с Наденькой не говорила. — Сгубила и явилася!

У Нади колом стало дыхание и глаза похолодели. Стояла, глядела на Аннушку. Аннушка покачивала головой, руки под фартуком.

— Ступай, полюбуйся-ка! — и Аннушка отступила к кухне.

Наденька не помнила; будто одним шагом пролетела коридор. Толкнула дверь. Какой-то непонятный человек, приземистый, серый, поднимался тихо со стула, голова в плечи, и смотрит — нацеливается, — Наденька раскрытыми глазами глядела на него миг, как на Филиппа — в кого он обратился? — и вдруг дернулась назад.

— Э! Стойте, стойте! Куда? Мадамочка! Надя рванулась в коридор. На месте Аннушки темной тушей стоял городовой.

Наденька прислонилась к стене, закрыла лицо руками.

Попахивает

БЫЛ день рождения Варвары Андреевны. Виктор в двенадцать часов позвонил у дверей. Горничная взяла визитную карточку, а Виктор стоял в прихожей, прижимал к шинели укутанную в бумаги корзинку цветов — за три дня заказал в цветочном магазине.

«Выйдет? Не выйдет?» — гадал, прислушивался Виктор.

Горничная вернулась.

— Поставьте сюда, — и указала на столик в гостиной.

Виктор на цыпочках шагнул и осторожно поставил корзинку. Старался пограциознее, а может быть, смотрит тайком. Любит это.

— Просили вечером, в девять, — сказала горничная, когда Виктор, нахмуренный, брал фуражку. Горничная как-то глазами на пол шмыгнула, и будто вроде улыбочки у подлюги. А потом набралась деревянности и прямо в лицо: — К чаю просили, — и взялась за дверь.

«Наверно, уж дошло что-нибудь», — думал Виктор, и ступеньки и ковер красный злыми глядели, проклятые.

— А я вовсе не приду, — говорил сердито Виктор и хоть не хлопнул, а со всей силы придавил за собой дверь.

«Нафискалил, прохвост», — думал про Сеньковского.

А в участке сразу насунулся Грачек, за плечо, за рукав отволок молча к окну, глухо спросил:

— Тиктину Надежду знаешь? В лицо опознаешь? — и глядит поверх головы и в сторону и скулами шевелит.

— Опознаю.

— Она тебя видела?

— Да.

Грачек мотнул шинелью на повороте.

«Да ведь это старуха, старуху Тиктину я знаю, Надежды-то не было, что ж я?» — хватился Виктор, но Грачек уж завернул в коридоре туда, в свой кабинет. Неловко бежать сзади, как мальчик, «дяденька, соврал, соврал я, похвастал», — а черт с ней! — Виктор плюнул в пол, хотел скинуть, повесить шинель — из коридора Сеньковский и уж издали тревожно, спешно рукой зовет. Виктор надуто шел — фискал, сволочь!