Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

— Ой, верно, тетя Умужат. Я тоже читала об этом в «Крестьянке», — подхватила Калимат.

— А ты почему молчишь? Не хочешь стать трактористкой? — спросил Гамид, наклоняясь к Хурии и глядя на нее своими веселыми глазами.

— Да хочет она, хочет. Только сказать стесняется, — воскликнула за нее Калимат. — Она вообще у нас молчальница.

— Значит, придется научить ее и трактор водить и разговаривать, — беспечно засмеялся Гамид. — Моя мама уверяет, что я и скалу разговорю.

Когда же, покончив с едой, все встали, Гамид требовательно взглянул на Хурию, а Хурия — вопросительно — на Умужат. Умужат кивнула.

…И вот уже, обмирая от радости и страха, Хурия сидит в высокой кабинке рядом с Гамидом.

Как мощно сотрясается трактор. Как близко от ее руки его рука. Как высоко они над землей. Как круты лихие повороты. Как кружится голова от сладкого, бензинного запаха его рубашки.

Теперь в поле она прибегает раньше всех, но и уходит первой. Не уходит, а убегает, словно боится ненароком остаться с Гамидом наедине в этих прозрачных, весенних, сиреневых сумерках.

Да и вправду боится. Но почему? Разве он груб с ней? Разве он хоть словом, хоть взглядом обидел ее? Разве он может сделать ей что-нибудь плохое?

А солнце греет все сильнее. Все щедрее его лучи. От вспаханной земли к небу тянется серебристая дымка пара. Земля, размягченная, влажная, словно благодарит солнце за ласку, за свет, за тепло.

— Ну и девушка, — сокрушается Гамид. — Даже за мерку золота из тебя слова не выманишь. Хоть бы улыбнулась, что ли, если уж не хочешь разговаривать.

«Ему скучно со мной, — пугается Хурия. — Он жалеет, что взялся обучать меня. Лучше бы выбрал Калимат. Вон она как поет! А я… Только тоску нагоняю».

В душе Хурия винит себя, но слова ее, брошенные Гамиду, неожиданно злы, отрывисты, дерзки.

— А чему мне радоваться, если у меня нет никого — ни брата, ни сестры, ни отца, ни матери.

И она рыдает, закрыв лицо руками.

— Ну чего ты… — пугается Гамид. — Я же не знал. Ну хватит, тебе говорят!.. — И он вытаскивает из кармана помятый носовой платок, остро «надушенный» бензином, и пытается оторвать от лица ее руки.

Но Хурия отталкивает его, выпрыгивает из кабинки и убегает.

Почему дома она не находит себе места? Почему так и тянет ее зайти в ту комнату, где все осталось, как было при матери, и куда после ее смерти Хурия почти не заглядывала? Почему сейчас в этой полутемной комнате со спертым нежилым запахом она упала на нары, и плакала, и вытирала лицо маминым платком. Сколько времени пролежала она так, уткнувшись в этот платок, казалось сохранивший тепло и запах матери? Когда охватило ее горячее дремотное крыло сна?

Проснулась Хурия под утро. Она стала вспоминать вчерашнее и никак не могла понять, что же так расстроило ее. Теперь она терзалась мыслью, что зря обидела Гамида, и с нежностью вспоминала его большие руки, темные и маслянистые от мазута, его глаза, всегда беспечные, веселые и ставшие вдруг сосредоточенными, серьезными.

Комната была полна мягкого тихого света. Не такого, как вчера и позавчера на рассвете, когда солнце еще не взошло, а свежего, как запах подснежников. Хурия подбежала к окну и увидела, что весь двор, все крыши, весь аул утопают в сиреневых облаках. А приглядевшись, увидела, что это снег, сиреневый снег раннего утра. Про такой снег горцы говорят, что он приходит соху прятать, потому что, пока он не растает, полевые работы прекращаются.

«А как же пахота?» — забеспокоилась Хурия и, наскоро одевшись, побежала в поле. Еще издали она услышала гул тракторов и облегченно вздохнула. Их могучим гусеницам снег нипочем.

Увидев ее, Гамид остановил трактор. Хурия не знала, как вести себя после вчерашнего, как смотреть в глаза Гамиду. Но он держался так просто, так непринужденно, что и у нее отлегло от сердца.

— Весна-то какая! — сказал он, окидывая глазами и небо, светлое, с разползающимися облаками, и поле, где на черном кое-где белел снег, как облака, упавшие с неба.

И такие у него были глаза, словно они обнимали весь этот мир, свежий, весенний, живой…

И такой у него был голос, будто он хотел сказать Хурии: радуйся жизни, ведь жить — это такое счастье.

А на другой день выглянуло солнце. Снег растаял также неожиданно, как и появился. Склоны гор зазеленели. Невозможно было поверить, что еще вчера они лежали под снегом.

И по зеленому, яркому, сверкающему на солнце склону бегом спускался вниз юноша в выцветшей рубахе.

Хурия и не поняла, как это случилось. Только руки у нее стали словно крылья, а ноги сами оторвались от земли. И она полетела ему навстречу.

И весь этот долгий, просторный, светлый день в кабине трактора лиловели весенние цветы, как влажные капли облаков. И весь этот долгий, просторный, светлый день над горами, над полем, над тракторами проплывали сиреневые облака.

И всю эту буйную раннюю весну они были с ней — то кудрявые и маленькие, как ягнята, а то свободно и широко проплывающие над головой, как сиреневые паруса, уплывающие в дальнее плавание и зовущие ее за собой.

…По аулу, как удар молнии, прошла весть о любви тракториста Гамида и Хурии.

Теперь за каждым их жестом, за каждым взглядом следили десятки глаз. Все женщины аула навострили уши и заострили языки. Каждый взгляд, каждое движение Гамида и Хурии замечалось, обсуждалось, с преувеличением передавалось от одного к другому.

Как-то у ворот Хурию остановила соседка:

— Не много ли ты себе позволяешь с этим трактористом? — без обиняков начала она. — Разве ты не знаешь, что лучше быть подметкой в своем ауле, чем сапогом в чужом?

Но Хурия была так поглощена своим счастьем, что только улыбнулась в ответ, дав новый повод для пересудов.

Прошла, стаяла сиреневыми облаками та ранняя весна. Уже в разгаре лето. Каждое зернышко, брошенное в землю, родило тяжелый колос.

Днем и ночью шла уборка хлебов. Многие спали тут же, под открытым небом.

Полная луна… Крупные звезды… Жаркое дыхание земли… Горячий запах вянущих трав, стрекотание кузнечиков…

Хурия лежала с закрытыми глазами, но не могла уснуть. Вдруг кто-то осторожно, но требовательно потянул ее за руку. Она открыла глаза. Над ней склонился Гамид.

— Тсс! — он приложил палец к губам и покосился на спящих рядом женщин. При лунном свете его глаза нестерпимо блестели. Его рука, сжимающая руку Хурии, была так горяча.

Молча, держась за руки, они ушли в