Воспоминания - Альберт Шпеер

Никто не возразил, когда Гитлер в заключение сказал: «С населением мы больше не можем считаться». Вместе с офицером связи Бормана Цандером я покинул помещение; Цандер был в отчаянии: «Но так же нельзя! Это же приведет к катастрофе! Ничего не подготовлено!» Повинуясь порыву, я объявил, что не полечу в Кенигсберг и уже сегодня ночью выеду на запад.

Совещание закончилось, дело было за полночь и наступил день моего сорокалетия. Я попросил Гитлера еще на два слова. Он вызвал слугу: «Принесите фотографию, которую я надписал» и вручил с сердечными поздравлениями красный сафьяновый футляр с золотым тиснением в виде символов верховной власти, в котором обычно помещалась предназначенная для подарка фотография в серебряной рамке. При этом Гитлер сказал: «Мне в последнее время бывает трудно написать своей рукой даже несколько слов. Вы знаете, как она дрожит. Часто я едва могу поставить свою подпись. То, что я там написал, получилось очень неразборчиво». После этого я открыл футляр, чтобы прочитать дарственную надпись. Ее действительно еле-еле можно было прочесть, но содержание ее было необыкновенно сердечным и сочетало благодарность за мой труд с заверениями в вечной дружбе. Мне было тяжело, потому что в ответ я мог вручить только памятную записку, в которой бесстрастно констатировал провал дела его жизни.

Гитлер принял ее, не сказав ни слова. Чтобы как-то преодолеть возникшую неловкость, я проинформировал его о том, что уже этой ночью хотел бы выехать на запад. Затем я простился. Еще пока я вызывал по телефону из бункера машину с шофером, меня вновь вызвали к Гитлеру: «Я подумал, что будет лучше, если Вы возьмете мою машину и Вас повезет мой шофер Кемпка». Я стал отказываться под разными предлогами. Наконец, Гитлер согласился, чтобы я воспользовался своей машиной, но вести ее должен был все-таки Кемпка. Мне было как-то не по себе, потому что тепло, с которым Гитлер вручал мне свою фотографию, почти заворожившее меня, уже исчезло. Он отпустил меня, явно находясь в плохом настроении. Я уже был у дверей, когда он, чтобы не дать мне возможности ответить, сказал: «На этот раз Вы получите письменный ответ на Вашу записку!» Ледяным тоном он добавил после короткой паузы: «Когда проигрывают войну, погибает и народ. Нет необходимости обращать внимание на основы дальнейшего самого примитивного существования немецкого народа. Напротив, лучше как раз разрушить эти вещи. Потому что народ проявил себя как слабейший и будущее принадлежит исключительно сильнейшему восточному народу. Все, что останется после этой борьбы, все равно неполноценны, потому что хорошие погибли» 8 «».

Я почувствовал облегчение, оказавшись на свежем воздухе за рулем своего автомобиля. Рядом со мной сидел шофер Гитлера, а на заднем сиденьи — мой офицер связи в Генштабе, подполковник фон Позер. Я быстро договорился с Кемпкой, что мы будем сменять друг друга за рулем. Тем временем на часах была уже половина второго ночи и, если мы собирались проехать 500 километров по автобану до ставки главнокомандующего вооруженными силами запада, находившейся под Наугеймом еще до рассвета, то есть до появления штурмовиков, нужно было торопиться. Приемник был настроен на волну для наших ночных истребителей, на коленях лежала карта с квадратной сеткой: «Ночные истребители в квадрате… множество „москитов“ в квадрате… ночные истребители в квадрате…», — так мы следили за направлением налетов противника. Если к нам приближалось какое-нибудь соединение, приходилось включать стояночный свет и медленно двигаться вдоль обочины. Однако как только наш квадрат очищался от пртивника, мы на полную мощность включали большие цейсовские фары, две противотуманные фары, а также поисковую фару и с ревущим двигателем неслись по автобану. Утро застало нас еще в пути, но низкая облачность парализовала действия авиации противника. В ставке 9 «» я сначала прилег поспать на несколько часов.

К полудню я встретился с Кессельрингом, но наш разговор оказался безрезультатным. Он вел себя совершенно по-солдатски и не был расположен обсуждать приказы Гитлера. Напротив, неожиданно я встретил понимание у представителя партии в его штабе. Мы прохаживались взад и вперед по террасе замка, когда он заверил меня, что в будущем по возможности не станет давать хода информации о поведении населения, которая могла бы спровоцировать нежелательную реакцию Гитлера.

В о время скромного обеда Кессельринг только поднял тост за мое 40-летие, как внезапно, издавая громкий пронзительный звук, на замок налетело соединение вражеских истребителей и в тот же момент по окнам ударили первые пулеметные очереди. Все бросились на пол. И только тогда зазвучала сирена воздушной тревоги. Одновременно в непосредственной близости упали первые тяжелые бомбы. В то время как то справа, то слева от нас ухали взрывы, мы сквозь дым и крипичную пыль устремились в бункеры.

По-видимому, командный пункт западной обороны был целью налета. Бомбы продолжали падать без перерыва. Бункер дрожал, но прямого попадания не было. Когда налет закончился, мы продолжили обсуждение, теперь уже вместе с саарским промышленником Германом Рехлингом. В ходе беседы Кессельринг открыл более чем семидесятилетнему господину, что в ближайшие дни мы потеряем Саар. Рехлинг сдержанно, почти равнодушно воспринял известие о предстоящей потере своей родины и своих заводов: «Один раз мы уже теряли Саар и вернули его. Несмотря на свой возраст, я еще буду свидетелем того, как он снова станет нашим».

Нашей следующей целью был Гейдельберг, куда к этому времени было переведено руководство военной промышленностью юго-западной Германии. Я хотел воспользоваться случаем и хоть ненадолго навестить своих родителей в день своего рождения. Днем ехать по автобану было невозможно из-за штурмовиков; поскольку я с юности знал прилегающие дороги, мы с Рехлингом в теплую солнечную погоду поехали через Оденвальд. Впервые мы говорили совершенно открыто; Рехлинг, ранее почитатель Гитлера, не скрывал своего мнения относительно бессмысленного фанатизма, с каким продолжалась война. Уже было поздно, когда мы прибыли в Гейдельберг. Известия из Саара были благоприятными: подготовительные работы к уничтожению объектов почти не были начаты. Поскольку в распоряжении оставалось всего несколько дней, даже приказ Гитлера больше не мог наделать бед.

Во время долгой поездки по забитым отступающими дорогам усталые и измотанные солдаты щедро осыпали нас руганью. Лишь после полуночи мы прибыли в ставку армии, в находившуюся в небольшом городке среди виноградников Пфальца. Генерал СС Хауссер имел более разумные представления о том, как следует толковать бессмысленные приказы, чем его главнокомандующий. Приказ об эвакуации Хауссер считал неосуществимым, разрушение мостов безответственным. Через пять месяцев меня в качестве пленного везли на грузовике из Версаля через Саар и Пфальц; как железнодорожные пути, так и дорожные мосты в значительной мере не пострадали.

Гауляйтер Пфальца и Саарской области Штер без обиняков заявил, что не будет следовать полученному приказу об эвакуации. Состоялся странный диалог между гауляйтером и министром: «Если Вы не проведете эвакуацию и фюрер привлечет Вас за это к ответственности, можете сослаться на то, что я сказал Вам, что приказ более не действителен». — «Нет, это очень любезно, но я возьму ответственность на себя». Я настаивал: «Но я с радостью подставлю свою голову». Штер покачал головой: «Но я сделаю это. Я хочу взять это на себя». Это был единственный пункт, по которому мы не могли договориться.

Нашей следующей целью была ставка фельдмаршала Моделя, находившаяся в 200 километрах в Вестервальде. На рассвете снова появились американские штурмовики. Поэтому мы свернули с основной дороги и в объезд наконец добрались до маленькой мирной деревушки. Ничто не говорило о том, что здесь находится командный пункт группы армий. Не было видно ни одного офицера, ни солдата, ни автомобиля, ни связного-мотоциклиста, всякие передвижения на автомобилях в дневное время были запрещены.

В деревенской гостинице я немедленно продолжил с Моделем наш зигбургский разговор и сохранении железнодорожных путей в Рурской области. Мы еще не завершили его, когда офицер принес телеграмму. «Это касается Вас», — сказал Модель смущенно и одновременно в замешательстве. Я почувствовал недоброе.

Это был «письменный ответ» Гитлера на мою памятную записку. По всем пунктам он предписывал обратное тому, что я потребовал 18 марта. «Все военные, транспортные, промышленные объекты, объекты связи и снабжения, а также материальные ценности на территории Рейха» в соответствии с ним подлежали уничтожению. Это был смертный приговор немецкому народу, принцип «выжженной земли» в наиболее резкой форме. Меня самого эта директива лишала полномочий, все мои приказы, направленные на сохранение промышленности, однозначно дезавуировались. Осуществление мер по уничтожению объектов теперь возлагалось на гауляйтеров 10 «».